Страница 5 из 88
«Что хотел сказать Макаров в больнице?» Явилась Дуняша, и. хотя глаза ее были заплаканы, начала она с того, что, обняв Клима за шею, поцеловала в губы, прошептав:
– Ой, рада, что пришел!
Но тотчас же бросилась к столу и, наливая чай в чашку, торопливо, вполголоса стала спрашивать, что случилось.
– Она – точно окаменела, лежит, молчит, – ужас!
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, – она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на улице было уже темно.
«Хорошо бы ночевать здесь...»
В дверь сильно застучали; он подождал, не прибежит ли Дуняша, но, когда постучали еще раз, открыл сам. Первым ввалился Лютов, за ним Макаров и еще кто-то третий. Лютов тотчас спросил:
– Что она? Плачет? Или – что? Макаров отодвинул его и прошел в комнату, а за ним выдвинулся кудрявый парень и спросил:
– Где можно умыться?
– Идем, – сказал Лютов, хлопнув его по плечу, и обратился к Самгину: – Если б не он – избили бы меня. Идем, брат! Полотенце? Сейчас, подожди...
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал еще кудрявей, – растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, – пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда парень пил вино, – весь бок его обнажился.
– Сильно избили вас? – тихо спросил Самгин, отойдя от него в угол, – парень, наливая себе еще вина, спокойно и сиповато ответил:
– Если б сильно, я бы не стоял на ногах. Вошли под руку Дуняша и Лютов, – Дуняша отшатнулась при виде гостя, а он вежливо поклонился ей, стягивая пальцами дыру на боку и придерживая другой рукой разорванный ворот.
– Извините...
– Сейчас я достану белье вам, пойдемте, – быстро сказала Дуняша.
– Ф-фа! – произнес Лютов, пошатнувшись и крепко прищурив глаза, но в то же время хватая со стола бутылку. – Это... случай! Ей-богу – дешево отделались! Шапку я потерял, – украли, конечно! По затылку получил, ну – не очень.
Он выпил вина, бросился на кушетку и продолжал – торопливо, бессвязно:
– Гроб поставили в сарай... Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее – никогда никаких истерик! Макаров... – Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. – Дерется как! Замечательно дерется, чорт возьми! Ну, и этот... Нет, – каков Игнат, а? – вскричал он, подбегая к столу. – Ты заметил, понял?
Наливая одной рукой чай, другою дергая, развязывая галстук, ухмыляясь до ушей, он продолжал:
– Улица создает себе вождя, – ведь вот что! Накачивает, надувает, понимаешь? А босяк этот, который кричал «защита, красота», ведь это же «Московский листок»! Ах, чорт... Замечательно, а?
– Ты ужасно сочиняешь, – сказал Самгин.
– А ты – плохо видишь, очки мешают! И ведь уже поверил, сукин сын, что он – вождь! Нет, это... замечательно! Может командовать, бить может всякого, – а?
Самгин, слушая, соображал:
«Видит то же, что вижу я, но – по-другому. Конечно, это он искажает действительность, а не я. Влюбился в кокотку, – характерно для него. Выдуманная любовь, и все в нем – выдумано».
А Лютов говорил с какой-то нелепой радостью:
– Не разобрались еще, не понимают – кого бить? Вошли Алина и Дуняша. У Алины лицо было все такое же окостеневшее, только еще более похудело; из-под нахмуренных бровей глаза смотрели виновато. Дуняша принесла какие-то пакеты и, положив их на стол, села к самовару. Алина подошла к Лютову и, гладя его редкие волосы, спросила тихо:
– Побили тебя?
– Ну, что ты! Пустяки, – звонко вскричал он, сгибаясь, целуя ее руку.
– Ах ты, дурачок мой, – сказала она; вздохнув, прибавила: – Умненький, – и села рядом с Дуняшей.
А Лютов неестественно, всем телом, зашевелился, точно под платьем его, по спине и плечам, мыши пробежали. Самгину эта сценка показалась противной, и в нем снова, но еще сильнее вспыхнула злость на Алину, растеклась на всех в этой тесной, неряшливой, скудно освещенной двумя огоньками свеч, комнате.
Неприятна была и Дуняша, она гибким и усмешливым голосом рассказывала:
– Благоверный мой в Петербург понесся жаловаться на революцию, уговаривать, чтобы прекратили.
Появился Макаров, раскуривая папироску, вслед за ним шагнул и остановился кудрявый парень с завязанным глазом; Алина сказала, протянув ему руку:
– Пожалуйста...
Он поклонился, не приняв ее руки:
– Александр Судаков...
– Лесоторговец есть такой! – вскричал Лютов почему-то с радостью.
– Дядя мой, – не сразу ответил Судаков.
– Д-дядя? – недоверчиво спросил Лютов.
– Родной. Не похоже?
Судаков сел к столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
– Левша? – спросил Лютов, присматриваясь к нему.
– Ушиб правую...
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова:
– Как это вы решились?
Судаков наклонился над стаканом, размешивая чай, и не ответил; но она настойчиво дополнила вопрос:
– Один против всех?
– Да чего ж тут решать? – угрюмо сказал Судаков, встряхнув головой, так что половина волос, не связанная платком, высоко вскинулась. – Мне всегда хочется бить людей.
– За что? – вскричал Лютов, разгораясь.
– За глупость. За подлость.
«Рисуется, – оценивал Самгин. – Чувствует себя героем. Конечно – бабник. Сутенер, «кот», вероятно».
А Судаков, в два глотка проглотив чай, вызывающе заговорил, глядя поверх головы Алины и тяжело двигая распухшей нижней губой:
– Драку в заслугу не ставьте мне, на другое-то я не способен...
– Вы – что же? – усмехаясь, спросил Лютов. – Против господ?
Не взглянув на него, Судаков сказал:
– Я – не крестьянин, господа мне ничего худого не сделали, если вы под господами понимаете помещиков. А вот купцы, – купцов я бы уничтожил. Это – с удовольствием!
На минуту все замолчали, а Самгин тихонько засмеялся и заставил Судакова взглянуть на него воспаленным глазом.
– Вы где учились? – тихо спросила Алина, присматриваясь к нему.
– В коммерческом. Не кончил, был взят дядей в приказчики, на лесной двор. Растратил деньги, рублей шестьсот. Ездил лихачом. Два раза судился за буйство.
Говорил Судаков вызывающим тоном и все время мял, ломал пальцами левой руки корку хлеба.
– Так что я вам – не компания, – закончил он и встал, шумно отодвинув стул. – Вы, господа, дайте мне... несколько рублей, я уйду...
Лютов тотчас сунул руку за пазуху. Алина сказала:
– Посидите с нами. Сколько вам лет?
– Двадцать,
Приняв деньги Лютова, он не поблагодарил его, но, когда пришел Макаров и протянул ему рецепт, покосился на бумажку и сказал:
– Спасибо. Не надо, обойдется и так. Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, – тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, – должно быть, мешала разбитая губа.
– Вы – революционер? – вдруг и неприятно громко спросил он, заставив Клима оглянуть узкий кривой переулок и ответить не сразу, вполголоса, докторально: