Ночной поезд

Сильвера пока за кадром: слышно, как он инструктирует патологоанатома. Вот тело Дженнифер, с биркой на ноге. Нагота не выглядит бесстыдной – не то что на снимках, сделанных у нее дома сразу после смерти: там была чуть ли не порнография (художественная, изощренная – вот это женщина!). Сейчас об эротике и говорить не приходится. Тело распластано на доске под слепящими лампами, на фоне кафельных плиток. Цвета искажены. Химия смерти торопится превратить щелочь в кислоту. «Данное тело…» Стоп. Кажется, узнаю голос Поли Ноу. Точно, это он, дежурный трупорез. Наверно, человек не виноват в том, что любит свою работу, равно как и в том, что родился в Индонезии, но у меня при виде этого коротышки по спине пробегает холодок. «Данное тело…» – начинает он, словно эхом повторяя классическое «Нос es corpus».

– Данное тело принадлежит сформировавшейся белой женщине нормального телосложения. Рост сто семьдесят сантиметров, вес пятьдесят семь килограммов. Одежда на теле отсутствует.

Сначала внешний осмотр. Ноу, следуя указаниям Сильверы, разглядывает рану. Он направляет свет рефлектора в застывший полуоткрытый рот и поворачивает тело на бок, чтобы увидеть выходное отверстие. Затем тщательно изучает кожный покров, где могут быть повреждения, отметины, следы борьбы. Особое внимание уделяется рукам и кончикам пальцев. Ноу делает срезы ногтевых пластин и выполняет химический анализ на барий, сурьму и свинец, чтобы установить, действительно ли выстрел был произведен из того самого револьвера двадцать второго калибра. Насколько мне помнится, револьвер подарил дочери полковник Том; он же научил Дженнифер стрелять.

Поли сноровисто берет мазки из ротовой полости, влагалища и анального отверстия. Осматривает наружные половые органы на предмет травм или разрывов. Я вновь мысленно возвращаюсь к полковнику Тому, чтобы проследить за его рассуждениями. Если в этом деле и вправду замешан Трейдер, то преступление скорее всего совершено на половой почве. Логично? Выходит, так. Но что-то во мне восстает против такой версии. Чего только не узнаешь в анатомическом театре. Там, где подозревали двойное самоубийство, обнаруживается комбинация убийства и самоубийства. Изнасилование плюс убийство на поверку оказывается суицидом. Но может ли суицид обернуться изнасилованием с убийством?

А ведь вскрытие – это тоже насилие. Вот оно. Как только делается первый надрез, Дженнифер превращается в труп, в мертвое тело. Прощай, Дженнифер. Поли Ноу приступил к своей основной работе. Он похож на прилежного школьника: гладко причесанная голова опущена, в руке скальпель – совсем как авторучка. На теле делается тройной надрез в форме буквы «Y»: от плечей к брюшине и дальше вниз. Поочередно отогнув каждый лоскут мертвой плоти, как отгибают намокший ковер, Ноу включает электрическую пилу и начинает пилить ребра. Грудина поднимается, словно крышка сундука, внутренние органы извлекаются целиком, как ветка с плодами, и раскладываются на подносе из нержавеющей стали. Ноу рассекает сердце, легкие, почки, печень и каждый раз берет образцы тканей для лабораторного исследования. Теперь предстоит выбрить затылок вокруг выходного отверстия.

Дальше начинается самое неприятное. Электрическая пила вгрызается в основание черепа. В черепную коробку загоняется клин. Вот-вот раздастся хруст расколовшегося черепа. Я обнаруживаю, что мое тело, ничем не примечательное, неухоженное и огрубевшее, начинает протестовать. Оно отказывается присутствовать при этом надругательстве. Череп разломился с оглушительным треском, похожим на выстрел. Или на зловещий кашель. Ноу сделал знак Сильвере, тот наклонился – и оба в шоке отпрянули от стола.

Я смотрела не отрываясь и мысленно говорила: «Полковник Том, держитесь, я с вами. Но мне пока не ясно, что все это значит».

Если верить результатам вскрытия, Дженнифер Рокуэлл выстрелила себе в голову… три раза.

«Нет. Нет. Я живу не одна», – твердила я как заведенная. Я живу с Дениссом. Это был единственный раз, когда у меня потекли слезы. А Денисс тем временем, прихватив свои шмотки, мчался на фургоне в сторону границы штата.

Значит, на самом деле я уже жила одна. Я жила без Денисса.

Что это за звук? Тоуб поставил ногу на ступеньку лестницы? Или приближается ночной поезд? Дом всегда чувствует приближение ночного поезда и замирает в тревожном ожидании, заслышав далекий отчаянный вой.

Я живу не одна. Я живу не одна. Я живу с Тоу-бом.

9 марта

Только что вернулась после встречи с Сильверой.

Первое, что он сказал:

– Не нравится мне это.

Я спросила: что именно?

Да вся эта заваруха, отвечает он.

Тогда я говорю: полковник Том считает, это тянет на убийство.

Какие у него основания?

Три пули, говорю.

Тут он взвился: да что Рокуэлл в этом смыслит? Когда он в последний раз ходил под пулями?

Я ему: побойся Бога, он свою пулю схлопотал. При облаве.

Сильвера осекся.

– А сам-то ты, – спрашиваю, – когда в последний раз с облавой ходил?

Он так и не ответил. Не потому, что вспоминал, как в Тома Рокуэлла, тогда еще простого патрульного, стрелял торговец наркотиками. Нет, Сильвера просто-напросто размышлял о своей нелегкой карьере в полиции.

Я затянулась сигаретой и повторила:

– Полковник Том считает, что это тянет на убийство.

Сильвера тоже закурил.

– А что ему еще остается? – огрызнулся он. – Можно выстрелить себе в рот один раз – случается. Можно пальнуть дважды – ну что ж, бывает. Но если три раза – до какой же степени человека жизнь достала, а?

Мы сидели в небольшом кафе «У Хосни» на Грейндж. Полиция любит это местечко – здесь можно спокойно покурить. Самого Хосни с сигаретой не увидишь, просто он не выносит никакой дискриминации. Когда городские власти запретили курение в общественных местах, он решил убрать половину столиков, чтобы выгородить отдельный зал для курильщиков. Сама я с радостью избавилась бы от привычки к никотину, да и крестовый поход Хосни за права курящих обречен на неудачу. Но в полиции курят поголовно все, да так, что дым из задницы валит. У многих легкие и сердце – ни к черту, это наша дань государству.

– Это действительно был двадцать второй калибр, – задумчиво проговорил Сильвера. – Револьвер.

– Вот спасибо, что сказал. А я-то думала, пулемет. Или базука. Кстати, что говорит старушенция с верхнего этажа? Она ведь сперва заявила, что слышала только один выстрел?

– Не исключено, что первый выстрел ее разбудил, а услышала она второй или третий. Накачалась спиртным, сидя перед теликом, – что с нее возьмешь?

– Надо мне с ней побеседовать.

– Хоть стой хоть падай. Расчудесное дельце получается, – промолвил Сильвера. – Когда Поли Ноу посветил на рану и мы увидели, что было три выстрела… Одна пуля застряла в голове, правильно? Вторая хранится как вещественное доказательство – ее мы выковыряли из стены. А после вскрытия снова поехали на место. В стене как была дырка, так и есть. Но ведь был еще один выстрел. Две пули. А дырка одна.

Само по себе это меня не удивило. Полиция не особенно полагается на законы баллистики. Помните разговоры о «волшебной пуле» после убийства Кеннеди? Мы-то знаем, что любая пуля волшебная. В особенности двадцать второго калибра. Когда пуля попадает в человеческое тело, она буквально бьется в истерике. Как будто знает, что ей там не место.

– Мне попадались самоубийцы с двумя пулями, – заметила я. – Могу представить, что кто-то успевает выпустить три.

– Послушай, да я лично гонялся за парнями, которые уносили от меня три пули в башке!

На самом деле мы не просто трепались, а ждали звонка. Сильвера попросил полковника Тома посвятить в наши планы Овермарса. Это было логично – при его-то связях в отделе статистики. И сейчас Овермарс шарил по федеральной компьютерной сети, чтобы отыскать сообщения о самоубийцах, которые умудрились всадить себе в голову три пули. Мне было не по себе от этой цифры. Бывает ли самоубийство с пятью пулями? А с десятью? Где предел?