Чаша ярости

А тем временем примчались. Таксист с визгом, стирая резину протекторов, затормозил у темной громады ангара, на которой тем не менее ярко горели, освещая пустынное пространство у входа мертвенно-красным светом, метровые буквы: «Richardson amp; Son».

Таксист испарился, как вечно живущий в американской памяти народной Бэтмен на своем бэтмобиле: вжик — и нет его.

Трое остались одни. Ветер откуда-то явился, мокрый и колкий ветер с Ист-ривер, погнал по асфальту обрывки газет, пустые банки из-под пива и колы, еще какой-то мусор.

— И дальше что? — спросил Крис.

Бодрился, гнал страх, но кто бы не почувствовал себя, мягко скажем, одиноко в этот час в этом месте? Разве что Мари? Она и не бодрилась, и никакого страха не ощущала, она просто спокойно ждала, потому что ничего иного в подобной ситуации представить себе не могла: ночь, ветер, безлюдье. И еще: Мессия был рядом. Чего тогда опасаться?..

Тяжелая громада ворот медленно, почти бесшумно раскололась надвое, и створки покатились в разные стороны, открывая пространство внутри ангара, практически черное, густое, может быть даже живое, не пускающее в себя свет потому что мощные лампы, вспыхнувшие у входа, не могли вырвать из тьмы даже пары Метров в глубину. Но в сжатой полоске света возникли четверо в камуфляже американских коммандос с короткоствольными, почти игрушечными в их лапищах автоматиками и пятый — в аккуратном черном костюмчике нью-йоркского «яппи», в белой, естественно, рубашечке, с галстучком-шнурком, в очечках без оправы, что было весьма модно теперь, даже если зрение — стопроцентное или коррекцию еще в детском саду сделали. Уменьшительные суффиксы в данном случае особо уместны, потому что кукольный мальчик-«яппи» смотрелся крохотулькой рядом с настоящими коммандос.

— Господин Ханоцри? — вежливо, склонив, как птица, голову чуть направо, спросил «яппи». И, не дожидаясь ответа, повел правой же рукой в темноту ангара. — Господин Ханоцри ждет вас. Я провожу.

Иешуа засмеялся.

Смех прозвучал странно, даже чужеродно в этих почти священных, храмовых темноте и тишине.

— Я сказал что-то смешное? — «Яппи» теперь склонил голову налево.

— Отнюдь нет, — оборвал смех Иешуа. — Ты куда как серьезен, служивый человек. Смешна сама ситуация, уж очень она театральна, но тем проще будет общение. Мне не приходилось бывать в театрах — ни в Риме, в Древнем, как вы его называете, ни теперь, но, полагаю, театр — это игра, и очень трудно, задумывая трагедию, не получить в итоге комедию или даже фарс.

— От великого до смешного — один шаг, — тихо заметила Мари, которой было ужасно интересно.

— Я не вижу ничего смешного в той ситуации, в которой вы, господа, можете оказаться, — абсолютно серьезно и при этом спокойно, безэмоционально произнес «яппи». И непонятно было: то ли угрозил чем, то ли просто констатировал известный ему факт. — Прошу вас. — И нырнул в темноту.

Иешуа, Мари и Крис последовали за ним, а громилы шли сзади, задрав в потолок автоматы. Прикрывали, значит, с тыла.

Темнота по-прежнему жила своей темной жизнью, но позволила зажечь внутри себя тусклую дорожку под ногами идущих, которая ничего по сторонам не высвечивала, но определяла путь, по которому все и шагали, а дорожка прихотливо виляла, что-то невидное огибая, что-то оставляя в стороне, и привела в итоге к внезапно высветившейся двери с большим тач-определителем обок. «Яппи» приложил ладонь к определителю, тот из белого стал синим, и дверь, щелкнув, отъехала. За ней оказался большой и ярко освещенный лифт с зеркальными стенами, полом и потолком, в котором легко уместилась вся компания, по многу раз отразившись в зеркалах, и в зеркалах внутри зеркал, и дальше, дальше, пока зрения хватало.

— Вы, Учитель, совсем недавно, час назад, не больше, упрекали людей, что они не заглядывают в зеркало, помните? — спросила Мари. — Похоже, что зживушие здесь любят посмотреть на себя…

— Вот только что они видят в зеркале? — вопросом на вопрос отмахнулся Иешуа. — Человека или…

Оба понимали, что говорят просто ради произнесения слов. А с другой стороны — что еще в театре делать, если тебя явно не в зрители пригласили, а в участники? Единственно — говорить, единственно — подавать реплики, пусть даже и проходные, но ведь и проходные реплики в конце концов ведут к ключевым.

«Яппи» промолчал, не счел нужным реагировать на пустое. Коммандос молчали по определению: за них, если дело дойдет, заговорят автоматы.

Бесшумный и практически бездвижный по ощущениям лифт вдруг открыл дверь, и по глазам, привыкшим к черноте ночи, резко и больно ударил сильный, прямо-таки физически ощутимый свет. Зажмурились, естественно, а когда рискнули открыть глаза, увидели огромный, в половину футбольного поля, зал, действительно ярко освещенный невидимыми светильниками. Да скорее всего их и не существовало вовсе: сам воздух, казалось, светился. И еще увидели в светящемся воздухе: зал был абсолютно пуст. Черный лаковый пол, белый потолок, одна стена красная, другая — желтая, третья — синяя, четвертая, как нетрудно сообразить, — зеленая. И еще: в центре зала росло дерево — с толстым стволом, ветвистое, высоченное под потолок, а до потолка — метров десять, и на ветках странного дерева висели некие плоды, спелые, с красными боками, отдаленно напоминающие яблоки.

— Не хватает змия, — сказала Мари, которая очень адекватно врубилась в ситуацию — в отличие от умного, но очень ошарашенного и потому слегка приторможенного африканского мальчика Криса.

— Сказать, чтоб принесли? — спросил кто-то сзади. Все обернулись.

У двери, которая только что вела в лифт, а сейчас почти исчезла, напоминая о своем существовании лишь тонким контуром на стене, стоял высокий: худой человек в белой тунике до полу, босиком, с длинными светлыми волосами, с бородкой, улыбающийся и очень привести: вый, стоял и смотрел на званых гостей, ждал ответа.

— Не надо, — сказала Мари. — Не люблю змей… Кстати, дерево настоящее или органика?

— Обижаете, девушка, — закручинился хозяин, — здесь все настоящее. Хотите яблочка?

— Сыта, — ответила Мари. — И потом: мое имя — Мари.

— Да я вас за Еву и не держу, — засмеялся хозяин. — Акт грехопадения давным-давно стал привычным и милым, мои яблоки к нему никакого отношения не имеют, они просто вкусны и сочны, гидропоника творит чудеса… — Он легко и плавно — Крису почудилось, будто он плыл над полом, а не ступал по нему! подошел к дереву, сорвал фрукт и с хрустом надкусил его. — Люблю фрукты и, соответственно, овощи. Дерево, как вы понимаете, в первую очередь — дизайн, хотя и плодоносит отменно. А вообще-то у меня здесь имеется неплохой сад. Приглашаю.

— Меня лично? — по-прежнему ровно, без эмоций, поинтересовалась Мари.

Пинг-понг: шарик — на ту сторону, шарик — на эту сторону.

— Вы же одна не рискнете.

— Термин неверен. Не захочу.

— Да, я запамятовал: вы совсем не страшитесь риска… Вам говорил чрезвычайно уважаемый мною господин Ханоцри, что вы — уникум?

— То есть?

— Не говорил… — удовлетворенно заметил хозяин, садясь на пол и делая рукой соответствующий жест: мол, и вас приглашаю сесть, мол, у нас здесь по-простому, без церемоний, мебели не держим. — Неужто не понял? — Посмотрел на Иешуа: тот принял приглашение, уселся на пол, молчал, лицо — спокойное, непроницаемое, одна эмоция — вежливое внимание. — Нет, не может быть! Просто не спешил, вероятно, считал, что время не пришло. А у меня иное мнение: пришло время. Я скажу. Вы, Мари, обладаете способностью, которая фантастически редка на нашей планете. Во всяком случае, я — а я повидал многое и многих! — не встречал подобных вам. Вы — простите за некорректное сравнение, но иного с ходу не подберу, — уникальный прибор, который чувствует… — Он все же замялся, не умея найти слово или намеренно не находя его, желая вынудить Иешуа сказать, вообще заговорить. Но Иешуа молчал как в танке. Только слегка улыбаться начал. — Чувствует движения окружающего мира, как живого, так и неживого. Как природы, так и людей. Всего вокруг. Точнее, не чувствует, а предчувствует. Вы можете предсказывать явления природы — начиная от дождя и кончая землетрясениями. Вы слышите не ухом, нет, чем-то внутри — намерения людей и животных. Более того: вы можете управлять ими. Да Бог с вами — вы невероятно много можете! Вы сами о себе что-то знаете, только не понимаете, что именно. Верно?