Страница 66 из 86
В племени был суровый закон: кто не охотится, тот не получает доли. И все-таки однажды Лилит утаила кусок дымного мяса на кости для такого отверженного. Но его взгляд, похожий на взгляд загнанного зверя, внезапно изменился: он выхватил кость из ее рук и, торжествуя, отбежал в сторону. На Лилит он больше не взглянул: благодарность была неведома людям Та бунды.
Но у лаолитянина выражение лица оставалось добрым и доверчивым. Он продолжал смотреть на нее с ожиданием.
Как вдруг схватился рукой за грудь. Его лицо почернело, щеки сразу впали. Он странно дергался, задыхался, в то же время ладонью зажимая себе нос и рот, будто сам хотел помешать дыханию. На ее глазах он клонился набок, словно засыхающая от сильного жара трава. Это было похоже на порчу. Лилит ведь не могла знать, что просто кончилось действие фермента, благодаря которому лаолитяне безвредно дышали земной атмосферой, не надевая скафандра.
Грань живого и мертвого всегда чудовищна для человека! Сознание того, что двигающееся, теплое, подобное тебе самому превращается на глазах в холодное и неподвижное, невыносимо на любых ступенях развития.
Лилит сначала испугалась, потом ее внезапно кольнула жалость. Коротко вскрикнув, она подняла Безымянного на руки. Огромные глаза закатывались, губы совсем обуглились. Она неслась прыжками» унося его на спине, как самка — раненого детеныша.
Большое яйцо было недалеко. Лилит втолкнула Безымянного внутрь, вскарабкалась сама и захлопнула крышку.
Но яйцо оставалось неподвижным и не гудело изнутри, передавая дрожание всему телу, как бывало каждый раз, когда она входила в него вслед за Безымянным. Однако крышка закрылась плотно и несколько раз повернулась сама. Тотчас зажегся свет — слабый, сероватый, — и явно что-то начало происходить с воздухом: лаолитянин задышал ровней, чернота стала сползать с его кожи. Но глаза все еще были бессмысленно приоткрыты. А Лилит, напротив, ощутила в горле едкую сухость. Она дышала все чаще и чаще, будто выброшенная на песок рыба. Желтые и лиловые круги поплыли перед ее глазами.
Как всякий дикарь, она панически пугалась любого недомогания. «Если я сейчас уйду на ту сторону мира, — смутно подумалось ей, — некому будет спасти его».
И она напрягла не память — та была у нее великолепна: все, что она видела однажды, навсегда оставалось ее достоянием, — но волю. Волю — рычаг действия.
Лилит коснулась трепетной рукой пульта управления. Она, разумеется, не понимала, что именно делает, но в точности повторяла чужие движения во всей их последовательности, как они запечатлелись в ее мозгу.
Яйцо задрожало, дрожь передалась телу. Раздалось ровное гудение: они поднялись в воздух. Лилит вертела рукоять до тех пор, пока шаткая стрелка на белом диске не стала точно в то же положение, в каком была недавно, когда Безымянный вез ее ко «всей руке» (так она до сих пор называла про себя пятерых лаолитян).
Яйцо неслось быстро, но Лилит уже царапала ногтями щеки: что-то давило ее изнутри — она корчилась от удушья. Серый свет, который разгорался в кабине все ярче, в ее глазах мерк.
Лишь воля и чудовищная животная память не дали ошибиться: она привела яйцо к светоплану!
Лаолитяне — их было двое в это время у корабля — увидели, как летательная капсула кувыркается, пьяно перекатываясь на невидимых ухабах, и тотчас включили дистанционное управление. Подчинившись разумной воле, яйцо пошло ровно и благополучно приземлилось. Отвинтив крышку, лаолитяне вытащили обоих в беспамятстве. Лилит они оставили на траве, а Безымянного внесли со всей поспешностью в корабль: у него действительно оказалось острое отравление земным воздухом.
Если б Лилит замешкалась втолкнуть его в летательное яйцо с атмосферой их планеты, он был бы уже мертв.
У Лилит, наоборот, малокислородный воздух кабины вызвал угар и удушье и — еще немного — тоже мог привести к гибели.
Впрочем, лаолитяне долго не знали, что произошло в действительности. Они думали, что яйцо вел сам Безымянный, и первое время посчитали его рассказ за бред. Как же он мог потерять сознание на земле, если аппарат поднялся и шел точно, не сбиваясь с курса?
Когда они захотели расспросить Лилит, ее уже не было: она отдышалась и ушла. Куда? Разве она знала — яйцо унесло ее в другую часть света.
— Вы бросили ее, беспомощную, на траве?! — воскликнул Безымянный, едва очнувшись.
Они смотрели на него, не понимая.
— Твоя жизнь решалась минутами. Мы не могли отвлекаться.
Без сомнения, они были высокоразумные существа. Даже самоотверженные, когда этого требовало дело, и уж конечно бесстрашные и верные до конца. Но совершенно лишенные сострадания. Безымянный ощутил какой-то холод в груди, попеременно обводя взглядом их ясные строгие лица.
Они отошли на цыпочках, стараясь не шуметь и переглядываясь. Он был еще так слаб! Оставалось непонятным: зачем ему понадобилось втиснуть в летательный аппарат эту туземку, как он долетел, находясь уже почти в шоковом состоянии, и почему отрицал, что сидел за пультом управления?
…Солнце жгло слишком сильно. Лилит поднялась с травы. Она была измучена нервным напряжением, голова ее была тяжела, неясная горечь стесняла сердце. Вдали белела громада светоплана, нестерпимо сверкая в отвесных лучах. С другой стороны заманчиво зеленел лес.
Она брела по раскаленной полуденной саванне, и свинцовое солнце давило на темя. Тело покрывалось липким потом, а ноздри, казалось, не могли втянуть ни глотка воздуха. С огромным усилием работали опавшие мехи легких.
Странные животные — горбатые, с закрученными рогами или пятнистые, с непомерно вытянутыми шеями и маленькой головой — стадами пробегали вдали, ища приюта в зарослях.
Лилит наткнулась на тропу звериного водопоя и, забыв осторожность, шла по ней, гонимая жаждой, более свирепой, чем страх. Она почти не заметила, как вступила в глубокий зеленый сумрак леса, расцвеченный ярчайшими самородками цветов; с тоненьких кривых стволов золотым дождем спадали серьги бутонов, в теплых испарениях горели пунцовые чаши орхидей; словно растения, бабочки и птицы не признавали здесь иных цветов, кроме багряного, золотого и изумрудного!
Заводь реки образовала тростниковую лагуну, и притомленная листва влажно струилась в отражении. Водяные птицы, похожие на комки снега, ярко-белого под солнцем, неподвижно вглядывались в дно: мелкие рыбешки, мальки, водяная живность бесстрашно сновали между их коралловыми ногами. Серая цапля с пушистыми опущенными крыльями хоронилась в ягодном кусте; ягоды рдели, цапля пресыщенно трогала их клювом. Иногда нелюбопытно переводила круглый глаз на отражение, где тоже в блеске солнца струился куст, осыпанный ягодами.
Лилит припала к воде и пила, пила бесконечно, как пьют истомленные животные, не чувствуя вкуса, только насыщая влагой спекшиеся губы, гортань и пищевод. Не имея сил оторваться, она входила в воду все глубже, пока истрепанная травяная юбка не вздулась парусом и, оторвавшись, не закачалась, тихо увлекаемая течением.
Внезапно словно что-то ударило Лилит в мокрый затылок: таинственная сила человеческого взгляда заставила ее обернуться. Она еще чувствовала этот невидимый взгляд на себе, он был ощутим, будто она держала что-то в ладонях, — и тотчас вопль ужаса вырвался из ее груди!
В десяти шагах — подошедший только что либо не замеченный ею раньше — к воде жадно припал черный пятнистый зверь. Тело его изгибалось, кошачья голова, фыркая, повернулась — и, одновременно с криком Лилит, зверь вскочил на ноги. Они оказались у него длинными, прямыми, сильными, как пружины. Он уже готов был метнуться в прыжке. Но другое тело, подобное черной молнии, вырвалось из зарослей, раздался свист, похожий на свист летящего дротика, — и зверь исчез за зеленой стеной!
Все произошло быстрее, чем падающий камень ударяется о землю. В мелкой воде по-прежнему сновали красноголовые рыбы, а ленивые серые цапли едва шевелили клювами.
Ошеломленная Лилит оглядывалась в растерянности: этот лес не был похож на все то, что она знала до сих пор! Разве не видела она только что перед собой стройного зверя, покрытого густым мехом, черные пятна сливались на его спине в прерывистые полосы? Разве не стоял в десяти шагах от нее чернокожий человек, держа в руках согнутую тетивой ветку, — оружие, незнакомое Табунде? У него было широкое лицо с крупными скулами, с круглым подбородком и выпяченной нижней губой. На широченной груди лежал узкий камень в форме полумесяца. Выпуклые надбровья придавали лицу в одинаковой мере выражение суровости и великодушия.