Сыновний бунт

— Один, Яша?

— Как видишь. — А где Ваня?

— Исчез!

— Ну, что, Яша? Удался секрет? Обрадовался Ваня? Небось благодарил, а?

Яков Матвеевич усмехнулся и продолжал смотреть в окно.

— Черт дернул меня давать эти деньги!..

— Не взял?

— Гляди, такой возьмет… Слушать не захотел…

— Да что ж это такое? — Груня всплеснула руками. — Или какой богач? Голодать же будут в Москве…

— Бедный или богатый, а обругал меня и исчез… Вот я и стою тут, как пень, и думаю: как же мне после этого с ним встречаться?..

— Давай сюда деньги! — Груня решительно протянула свою могучую руку. — Я не позволю, чтобы моя дочка голодала! Да и как это так — не взял? И не для него даем, а для дочери. Может, у них вскорости дите родится, потребуются пеле-ночки, кашка, молочко и все такое… Тут на одну стипендию не разгонишься… Зараз сама все устрою!

Сунула за пазуху свернутые сторублевки и, с упреком покосившись на мужа, ушла к дочери. Надеялась там застать Ивана. Груне хотелось запросто, как и полагается матери, на прощание по-говорить с ними и отдать деньги… Посреди книгинского двора плотники все еще возились с багажом. Они поставили «на попа» ящик, куда были вложены подрамники, и заколачивали последнюю доску. Груня прошла мимо: ее не интересовали ни плотники, ни этот ящик. Но чтобы узнать, дома ли Иван, остановилась и спросила:

— Хозяин в хате?

— Там одна хозяйка, — ответил тот пожилой плотник, у которого на шее курчавились волосы. —

Дочка твоя, Груня, готовится в дальнюю дорогу.

Комната опустела. На чертежных столах валялись куски бумаги, карандаши, поломанная линейка, пустые из-под клея бутылки, остатки куги и водорослей. Возле чемоданов, сиротливо поджав ноги, сидела Настенька. Подбежала к матери, обняла и, ткнувшись в грудь, заплакала. Мать не утешала. Сердцем понимала, что эти слезы не утешить, что родной дом покидать всегда жалко. «Ничего, ничего, поплачь и успокойся! — думала Груня, поглаживая дочернину голову. — И какая ты чудачная, Настенька!.. Когда дурашливую смелость свою выказывала и в загс не шла, то посмеивалась, а когда мужа послушалась — кинулась в слезы… Ну, ничего, после слез завсегда облегчение наступает». И тут Настенька, облизывая соленые, опухшие от слез губы, всхлипывая, чуть слышно сказала:

— Мамо, мамо, а у нас с Ваней скоро будет сынок или дочка…

— Есть приметы?

— Есть, мамо…

— Так чего плачешь, дура? Радоваться надобно! Это же какое счастье! Ваня знает? Ты ему сказала?

— Угу…

— Так вот что, доню… Перед тем, как придет время рожать, дашь мне депешу. Беспременно заявлюсь в Москву внука нянчить. — Обняла дочь, заглянула в ее покрасневшие, в слезах, глаза, вынула из-за пазухи деньги. — Доню, а вот и гостинчик твоему будущему первенцу. Для внука… От меня и от батька. Бери!

Настенька взяла деньги, пахнущие родным материнским теплом, и так ласково, с любовью во взгляде посмотрела на мать, как никогда еще на нее не смотрела.

XXII

Иван понимал, что Яков Матвеевич, предлагая деньги, имел самые добрые намерения и не хотел ни обидеть, ни оскорбить зятя. И если бы такую сумму предложил кто-то посторонний и предложил в долг, то Иван, не раздумывая, написал бы расписку. Принять же деньги от тестя, как принимают приданое или подачку, Иван не мог… Ему стало и неловко и обидно. А тут случилась новая неприятность. Проводив зятя до калитки, Яков Матвеевич сказал:

— Ваня, прошу тебя как родственника… Возьми те бумаги, что батько для тебя приготовил, и не читай их… Полежи в карман — и все. А приедешь в Москву, тогда и прочитаешь.

— Странно, — сказал Иван. — Или в тех бумагах есть какая-то важная тайна?

— Тайны нету, а небольшая заковырка имеется. — Яков Матвеевич помолчал, подумал. — Не написано в тех бумагах так, как помнишь, высказались журавлинцы, когда ты докладывал им о проекте…

— Что ж там написано?

— Все хорошее… только в общих чертах.

— Значит, «Гвардеец» не принимает мой проект? — в упор спросил Иван. — Так надо понимать, Яков Матвеевич?

— Не совсем так… Есть оттяжка, сказать, временная задержка. Мы и на партком этот вопрос выносили, а Иван Лукич умчался в район и своего добился. Позвонил мне Скуратов… Насильно, говорит, мил не будешь. Надо, говорит, чтобы председатель загорелся, а он не горит… Вот оно в чем суть. Да ты что на меня таким зверем смотришь? — Яков Матвеевич понизил голос. — Думаешь, мне радостно? И мне тошно, а что поделаешь? Что-то твой батя сделался сильно пугливым да осторожным. Раньше, помнится, таким не был… Тут, Иван, нужно действовать так: либо заменять твоего батю и принимать твой проект, либо Иван Лукич пусть остается на своем посту, а о новых Журавлях пока не думать…

— Отец же сам кричал на собрании: как жить?

— То, Ваня, были слова, а дела другие…

— Тогда его надо заменить?

— Делается это, Ваня, не так просто, — ответил Яков Матвеевич. — В один миг Ивана Лукича не заменишь… Так что мой тебе совет: бумаги возьми, они пригодятся тебе на экзамене. В них похвально написано о тебе и о твоем проекте. С батьком попрощайся по-хорошему, как и подобает сыну, и поезжайте себе с Настенькой. А прибудете на место, напишите, как устроитесь с жильем…

Иван не стал слушать дальше и вышел со двора. Шел к кирпичному зданию правления, а в душе гнездилась тоска, и не милы ему были ни выглянувшее из-за туч по-осеннему нежаркое солнце, ни пламеневший за мостом Егорлык. «Есть оттяжка… временная задержка, — думал он, поднимаясь по гулкой лестнице. — Какая задержка? Теперь-то мне понятно, почему мой батя сегодня был такой любезный и почему так торопился купить билеты на поезд. Даже Голощекова командировал на станцию, чтоб быстрее сына спровадить. Плотников прислал… «Есть оттяжка…» Да, смешно и грустно».

В знакомой нам большой комнате находился один Саша. Ивана он встретил улыбкой на строгом молодом лице. Из ящика стола достал пакет и передал его Ивану. Иван отошел к окну, ногтястым пальцем распорол пакет и вынул аккуратно, — очевидно, руками Саши — сложенные бумаги. Не спеша прочитал выписку из протокола заседания правления и письмо на имя директора института. Да, точно бумаги были скреплены подписями и печатями, имели исходящие номера и даты — не придраться! В выписке из протокола, а особенно в письме расточались похвалы в адрес молодого архитектора-земляка; говорилось о том, что Иван Книга, готовя свою дипломную работу, советовался с колхозниками, принимал их замечания; что колхозникам «Гвардейца» нравится проект новых Журавлей. «В таких домах не жить, а радоваться». И все! Ни слова о том, принимает ли правление «Гвардейца» проект новых Журавлей или отклоняет. В письме, судя по слогу, одна фраза была написана рукой Ивана Лукича: «…мы и рады бы в рай, да грехи нас туда не пускают, а грехи наши те, что зараз такая стройка колхозному крестьянству не по плечу…»

Ну что после этого сказать отцу? Ругаться или драться с ним? Когда-то, защищая мать, Иван по молодости распалился и вступил с батьком в поединок. Теперь юношеская горячность ни к чему. Просить, уговаривать отца, чтобы принял проект и начал строить новые Журавли? Никогда Иван этого не сделает!.. Пойти к Скуратову с жалобой? Нет, видно, жалоба ничего не изменит… Самое правильное — уйти, не простившись, и сегодня же уехать на станцию.

И все же Иван не ушел. Комкая в кулаке конверт, он глазами указал на пухлую дверь и спросил:

— Отец там?

Саша улыбнулся и кивнул головой. Сгибая плечи, Иван прошел в кабинет. Он не был здесь с той поры, как приехал в Журавли. В просторном и светлом кабинете все оставалось таким же, как и в тот погожий июньский день. Под ногами расстилался тот же мягкий, как некошеная трава осенью, ковер. Все так же пустовали удобные кожаные кресла. Те же высокие окна все так же холодно смотрели на пожухлую, прибитую дождями стерню за Егорлыком. Те же крупные зеркальные чернильницы покоились на чистом, без единой бумажки столе…