Страница 6 из 103
И не случайно именно Ольхов, Богуш, Никишин и Любченко заняли «командные должности». Все они, как торпедисты, на лодке подчинялись непосредственно Норкину, и теперь по-прежнему жили своей «боевой частью». Да и дружба их всех связывала крепкая. Они и в увольнение обычно ходили вместе. Если здесь Любченко, то так и жди, что вот-вот рядом с ним появится подчеркнуто серьезный Богуш, готовый беззлобно посмеяться над кем угодно, или Никишин, с усмешкой в глазах и вздрагивающими ноздрями горбатого носа. Все они одинаково дорожили честью своей боевой части и лодки. Еще в первые месяцы совместной службы с новыми торпедистами Ксенофонтов как-то зашел в первый отсек, посмотрел на торпедные аппараты, поджал губы и вышел, сказав:
— Грязно.
С ним не спорили. Никишин, который был командиром отделения, шевельнул черными бровями — и началась чистка! Самый придирчивый человек не смог бы теперь найти на торпедных аппаратах ни пятнышка, но Ксенофонтоа снова повторил:
— Грязно.
Несколько дней шепталась четверка, выспрашивала у других матросов, где до этого служил Ксенофонтов да что там было особенного, и в один прекрасный день главный старшкна вынужден был признать отсек чистым: торпедисты узнали его «тайну» и хромировали все некрашеные части торпедных аппаратов.
— Командир из лейтенанта может хороший получиться, — словно (думая вслух, сказал Ксенофонтов, поглаживая рукой голову, начавшую лысеть с вискоз.
— Уже получился! — горячо вступился за командира Любченко.
— Да, для тыловой жизни он хорош, — согласился Ксенофонтов.
— И для фронта хорош! — не сдавался Любченко.
— Не воевали с ним, и судить трудно…
— А сегодня? По нему стреляют, а он глазом не моргнет!
— Вот и попало ему от комбата.
— Подумаешь, попало! Смелости взысканием не отберешь, — не сдавался Любченко.
— Не это главное для командира… Ну, да ладно: поживем— увидим! Пойду пополощусь… Есть желающие?
Желающих не нашлось, и Ксенофонтов, повернувшись к матросам мясистой спиной, медленно, вразвалку зашагал между деревьями. Ему недавно исполнилось тридцать шесть лет, но он по сравнению с другими матросами казался значительно старше и слабее физически, нежели был на самом деле.
— Где лейтенант? — спросил запыхавшийся Ольхов.
— К комбату вызвали, — буркнул Богуш.
— Так и не ел?
— А ты его, что ли, первый день знаешь? — вспылил Никишин.
В это время показался Норкин. Он почти бежал, и по его сдвинутым к переносице бровям, по глубоким складкам в углах рта поняли матросы, что случилось что-то серьезное, важное, и начали торопливо засовывать в вещевые мешки свое немногочисленное имущество, а один убежал за главстаршиной.
— Ксенофонтов! — крикнул Норкин, останавливаясь на поляне.
— Слушаю вас! — ответил тот, продираясь сквозь кусты и на ходу вытираясь тельняшкой.
— Построить взвод! Ольхов! Автомат!
Пока лейтенант проверял автомат и надевал через плечо противогазную сумку, взвод был построен. Чуть дымили затоптанные костры. Несколько измятых бумажек белели там, где еще недавно лежали матросы. Сурово, но спокойно смотрели матросы на своего командира. Таким людям нельзя лгать, и Норкин сказал горькую правду:
— На нашем участке прорван фронт. Мы пойдем сейчас в окопы и там встретим врага. По-балтийски!.. Командиры отделений! Развести отделения по местам!
— Первое отделение… — Второе…
— Третье… — Четвертое…
— За мной! — и четыре коротких черных цепочки в ногу, как на утренней зарядке, побежали к окопам.
— Богуш! Обед захвати! — крикнул Ксенофонтов.
— Я взял, товарищ главстаршина! — ответил Ольхов.
Прошло еще несколько дней, и погода резко испортилась. Ветер дует порывами, хлещет дождевыми каплями по дежурящим в окопах матросам, выбивает зерна из разбухших колосьев. Сгорбившиеся, хмурые бродят моряки по окопам. Тяжело хлопают по ногам намокшие клеши.
Так и не принял батальон боя у деревни Ломахи: ополченцы остановили врага, и, прождав сутки, матросы снова бросили вырытые ими окопы и снова неторопливо зашагали на запад, ближе к фронту. Теперь по ночам уже слышны тяжелые вздохи пушек, а немецкие самолеты почти непрерывно кружатся над дорогами.
Не одну позицию подготовили и оставили моряки со времени выхода из Ленинграда. На каждой из них они готовились встретить врага, и если потребуется, то и умереть, не пустив его дальше. Но приказ неизменно срывал их с места, заставлял идти куда-то дальше. Всё это сильно сказывалось на настроении людей. Сначала они недоуменно пожимали плечами, удивляясь неразберихе, противоречивым приказаниям, а потом даже начали потихоньку роптать, и все мельче и мельче становились вырытые ими окопы. Напрасно начальник штаба батальона старший лейтенант Мухачев доказывал, что эта небрежность равносильна преступлению и будет стоить многих жизней, — матросы равнодушно выслушивали его, но за лопаты не брались. Даже командиры не обращали внимания на его слова.
— Зачем рыть? Всё равно дальше пойдем, — вслух или мысленн повторяли многие сказанную кем-то фразу.
Все встрепенулись лишь после того, как однажды, при появлении вражеских самолетов, из леса, где расположились моряки, взвилась ракета. Рассыпав искры, она упала недалеко от шалаша Кулакова. Моряки оцепили участок леса, осмотрели каждый кустик, но никого не нашли. Лишь помятая высокая болотная трава звала куда-то вдаль, говорила, что туда ушел неизвестный.
А на следующий день еще происшествие: один матрос, возвращаясь из деревни, задел ногой за веревочку, протянутую через тропинку, и грянул выстрел. Спасло матроса от смерти лишь то, что именно в этот момент он нагнулся, чтобы завязать шнурок ботинка.
Вот тогда все зашевелились. В ротах состоялись комсомольские и партийные собрания. Матросы не пощадили друг друга, не обошли критикой и начальство. Много неприятных вещей было сказано, а боевые листки покрылись злыми карикатурами на всех тех, кто успокоился, забыл о войне. И когда атмосфера накалилась, Кулаков собрал на лужайке весь батальон, дал возможность высказаться многим, а потом и сам взял слово.
— Довоевались! — бил словами капитан-лейтенант. — В первые ночи рыбаков задерживали. Человек проходил — докладывали!.. А подошли к фронту — фашисты рядом с нами спать начали! Чего доброго, проснемся завтра, а у нас целой роты нет. Украдут!.. Приказываю. Начальник штаба! Сегодня же доложите, чей взвод не исправил окопов. Командирам взводов подать мне списки лодырей. Я их всех в Ленинград отправлю. Пусть не прячутся под маской защитников… Стыд и позор! Я в глаза комбригу смотреть не могу!
— Разрешите, товарищ капитан-лейтенант? — перебил его комсорг первой роты Кирьянов.
Высокий, чернобровый, со смоляным кольцом волос, свалившихся на крутой лоб, он стоял среди матросов и нервно мял руками бескозырку.
— От имени всех прошу поверить нам, — начал он звенящим голосом. — Устали мы от ожидания боев и поддались! Не прячь глаза, Метелкин! Про тебя говорю! Ты первый кричал: «Шпионы и диверсанты — сказки для детей младшего возраста!» Теперь мы сами с усами и отличаем правду от вредной болтовни!.. А народ у нас хороший, товарищ капитан-лейтенант. Сможем прибрать к рукам кого надо! И приберем! Сожмем! — и Кирьянов, выбросив руку вперед, медленно сжал пальцы в кулак. Побелела кожа на суставах, а через лоб протянулась синеватая жила. — Только охнут!.. Службу наладим. Прошу сегодня назначить меня вне очереди в охранение, — закончил он, вытер вспотевший лоб и под одобрительный гул сел на свое место.
— Теперь мое слово! — и, не дожидаясь разрешения, поднялся Метелкин. — Ты, Кирьянов, правду сказал. Спасибо. Другие вон косятся на меня, а отмалчиваются. Боятся обидеть!.. А чего церемониться? Говори прямо! Здесь война! Мешает Метелкин — убери его, и точка!.. Больше плохого обо мне не услышите… Слово даю, — и он сел, но тотчас же ухватился за плечи соседей и снова встал. — Почему нет у нас занятий? Только день и учились. Неужто за это время всю армейскую премудрость познали?