Наследники

— Хлопуша! — прохрипел Иван Перфильевич — и осекся.

— Прочь с дороги! — резко выкрикнул он Мосолову и статной походкой, не сгибаясь, прошел к паралитику.

— Ты кто? Ты кто? — заикаясь, в страхе залепетал тот и оглянулся. Прокофия за креслом не было, струсил и сбежал.

Бородач поднял открытое волевое лицо.

— Не узнал, барин? Пришел усовестить тебя, хватит терзать народ! — просто и смело ответил он.

Демидов ехидно усмехнулся.

— Усовестить! Пошел прочь отсюда, бродяга! Не мешай потехе! Мосолов! — застучал костылем в половицу крыльца Никита Никитич.

— Не смей трогать несчастных! — сильным голосом угрожающе вымолвил мужик и сжал уручину бича. На руках детины вздулись жилы. — Тронешь, как взмахну наотмашь, так разом твою лысую башку, как сырое яйцо, расхлещу!

— Как ты смеешь! — перехваченным от страха голосом выкрикнул паралитик.

— Все смею! — хладнокровно ответил мужик, и его жгучие глаза пронзили хилого демидовского наследника. — Раз на такое пошел, пеняй на себя! Мстить будешь, в цепи закуешь? За меня красного петуха пустят, и тогда своих костей не соберешь, хозяин!

Паралитик в испуге замахал рукой:

— Уйди, уйди!

Но грозный человек не уходил, шевелил плетью. Псы виновато растянулись у его ног.

— Увезите меня, увезите! — завопил Никита Никитич, и перепуганные за жизнь хозяина слуги потащили возило в покои.

На площадь той порой со всего завода сбежались работные: кто с ломом, кто с молотом, кто с кайлой. Возбужденные и озлобленные, они кричали:

— Веди нас, удалой! Терпения больше не стало!

Детина высоко поднял голову и сказал работным:

— Погодите, придет день, и ударит над барином гроза с громом и молнией!

Он торопливо пошел через всю площадь. Ветер развевал его густую русую бороду. Позади детины плелись унылые псы. Никто из демидовских полицейщиков и егерей не посмел задержать дерзкого мужика.

Ночью Хлопуша оседлал лучшего каракового бегунка и умчал в горы…

Все осталось сокрытым, как оставались доселе тайными все злодеяния Демидовых. И кто вступится за нищебродов, побирух и бездомных бедных людей, серой хмарой бродящих по российским дорогам? Ворон, когда летит через демидовские владения, и тот замедляет полет. Кто знает, почему: то ли чует добычу — мертвое тело, то ли сам страшится и слабеет от страха при виде человеческой скорби?

Тоска и пустота все равно не покидали Прокофия Демидова.

В один из дней по обыкновению своему заглянул он в покой своей забытой жены Матрены Антиповны. Просунув острый носик в полуоткрытую дверь, он с холодным равнодушием окликнул больную:

— Ку-ку! Ты жива еще, Матреша?

Она не отозвалась: лежала неподвижной.

— Что молчишь? — рассердился Прокофий и переступил порог.

Звенящая тишина наполняла комнату; в углах сгущались тени; в узких стрельчатых окнах догорал закат. Прижав перст к губам, Демидов неслышно, на цыпочках подошел к постели, думая напугать жену внезапным окриком. Он склонился над ложем…

Тусклые, мертвые глаза уставились на него. Лицо было восковое, сморщенное.

Чужая; незнакомая женщина лежала перед ним.

Прокофий вышел из горницы и тихо прикрыл за собой дверь…

Через неделю, захватив с собою дочь Настеньку, он уехал в Москву, передав управление заводами дяде, Никите Никитичу Демидову.

4

Высокие густые травы зацвели в уральских долинах, в лесах и на взлобках гор. Тихо стало в лесных дебрях: сидели в гнездовьях птицы, жировал зверь, отгулявшийся в брачной поре. Палило высокое солнце, накалялись от жара каменные россыпи, а внизу, у рек и горных озер, освежала прохлада. Ночами над Камнем вставало и трепетало в темном небе зарево: на десятки верст горели леса, подожженные башкирами. На Казанской тропе толпа удалых людей напала на русскую деревеньку, разбила, разграбила ее дотла. Увели башкиры русских женщин в недоступные горы, а дома подожгли. Из деревеньки пламя перебросилось в лес и загуляло на просторе.

Никита Акинфиевич Демидов возвращался из Санкт-Петербурга в Тагил — в родовое демидовское гнездо. Был он хмур, зол на брата. Глядя на зарево в небе, он грозил башкирам:

— Погодите, я вас успокою! Я укрощу вашу буйную кровь!

В дороге он ко всему по-хозяйски приглядывался, все высматривал.

— Эх, сколько лесов и земли простирается тут, не зная прилежных рук! — сокрушенно вздыхал заводчик.

Позади остались сенатские ненавистники, отменившие духовное завещание отца. В Москве, в наследственном доме, он поселил занемогшую жену. Ссылаясь на слабость, она отказалась ехать на Каменный Пояс.

Ехал Никита Акинфиевич в карете, а позади тянулся обоз. Везли холопы столичные покупки хозяина: богатые наряды, всякие диковинки и, что было внове, ящики с книгами. Ехали в обозе повара, иноземные мастерки, русские умельцы лить отменные пушки. В особом возке ехала девка — полячка с золотыми косами. Тайно от жены вез ее Демидов в свои горные владения.

После многих дней беспокойного пути поздним вечером перед хозяином встали крепкие заплоты Тагильского завода. Ущербная луна огромным красным рогом медленно выплыла из-за леса и, то прячась, то ныряя в синюю глубину неба, неверным светом осветила заводские строения и широкие приземистые домны; над ними искры золотыми пчелами стремились в тьму; багровело небо. Залаяли сторожевые псы, где-то далеко-далеко на лесной опушке им ответил протяжный и унылый волчий вой.

Распахнулись ворота, карета въехала в ограду. Потянулись низкие бревенчатые избы, крытые дерном. Узкие крохотные оконца в них, затянутые воловьими пузырями, светились изнутри. В прорубы над дверью тянулись дымы. После тяжелой работы хозяева топили печи. В домишках гомонил народ, покашливал от едкого дыма.

Вот серебристой скатертью среди копоти и темных кустов развернулся обширный-преобширный пруд, а у самой лунной дорожки встал белокаменный дворец.

— Приехали! — крикнул Никита и распахнул дверцу кареты.

Перед ним неуклюже склонился приказчик Яшка Широков — старей поджарый кержак с искоса глядевшими желтыми глазами и черной бородой клином.

— Здравствуй, батюшка, здравствуй… заждались мы. Давно поджидали господина нашего! — неожиданно слащавым голоском заговорил он. В жалованном предлинное кафтане до земли, расшитом серебряными галунами, туго подпоясанный синим шелковым кушаком, он скорее походил на столичного ямщика, чем на правителя огромного завода.

Барский дом светился огнями. Было чисто, просторно. На широкой мраморной лестнице постланы мягкие ковры. В прихожей к высоким потолкам тянулись темно-зеленые олеандры. В бронзовых канделябрах потрескивали восковые свечи. И тут же на скамьях сидели ливрейные лакеи — бравые, рослые молодцы, бесшумно вскочившие при появлении хозяина. Они бросились навстречу Демидову.

Все было так, как в хорошем столичном доме. Никита Акинфиевич с удовлетворением оглядывался и отходил сердцем: «Недурно батюшка с дедом тут обставились!»

И впрямь, Тагильский завод, ставленный позже Невьянского, когда первые Демидовы вошли в силу, был обширнее, значительнее, а палаты хозяйские на славу роскошны.

Приказчик неслышными шагами нагнал хозяина в кабинете и, слегка смущаясь, спросил:

— А куда ее… барыньку золотокосую, прикажете?

— Посели экономку в светелке, там, где тихие переходы! Да смотри за ней, в случае чего бороду вырву! — строго сказал Демидов. Подняв властные глаза на приказчика, он сказал: — Ныне покажешь книги и планы!

Не терпелось молодому заводчику, хотелось поскорее обозреть свое новое хозяйство…

Помывшись с дороги в баньке, Никита Акинфиевич весь день просидел в отцовском кабинете, знакомясь с планами и книгами. Перед ним развернулись обширные владения: леса, шахты, курени и прославленный на весь мир своим железом Тагильский завод.

Демидов отодвинул книги и сказал радостно:

— Что ж, есть где размахнуться! Не беднее братца будем!

— Может, ваша милость оглядит все на месте? — осторожно спросил приказчик.