Страница 3 из 4
Ты опять надоедаешь мне с вопросами, читатель. Ну зачем тебе знать, как Она выглядит? Разве можно нарисовать Счастье или объяснить полет бабочки? Вот КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ я готов описывать сколько угодно в мельчайших живописных подробностях. Впрочем, подробности всегда выпирают там, где главное уже не важно. А здесь главное только начиналось…
Они ушли и всю ночь были вместе. И у них было все: шорох листвы и журчанье ручья, ананасы в шампанском и шабли во льду, и … к чему перечисленья? Не было, правда, сплетенья рук, сплетенья ног и прочих сплетений. Егорплатоныч даже ни разу не поцеловал Ее. Но им было хорошо.
— А чё тада балдели? — удивится иной искушенный в этих вопросах питомец ПТУ. — Сами говорите, сексапильная чува. Не, дед лопухнулся. Ща бы сразу за титьку и в партер.
— Нет, нет, позвольте с вами не согласиться, коллега, — тут же возразит ему какой-нибудь упакованный в очки и лысину интеллигент. — Порой прелюдия прекрасней фуги. Помните: «Ах, только утро любви хорошо, хороши только первые робкие встречи…» И что это за инфернальное либидо к гениталиям и копуляциям? Вот, помнится, Отто Вейнингер говорил, что…
Но, прости меня, читатель, мне нет дела до этих пустопорожних словесных перепалок. Мне хочется скорей туда, к Егорушке и его Мечте. Ведь они уже прощаются. Да, рано утром Егорплатонычу пришлось вернуться на ту же трамвайную остановку, которая теперь уже почему-то называлась «Разлука». И когда подскочил тот самый трамвай и Егорплатоныч в тоске и печали взобрался на крутые ступени подножки и вагон дернулся, Она успела крикнуть ему вдогонку:
— Егорушка, завтра я буду снова ждать тебя. Не забудь: остановка «Встреча». В полночь.
И Егорплатоныч дрогнул, засветился весь и, ничего не видя перед собой, стал протискиваться назад к двери уже разогнавшегося трамвая, шепча лихорадочно: «Милая, зайчик мой. Не уходи!» И тут чья-то воистину тяжелая рука опустилась ему на плечо:
— Ваш билет, уважаемый зайчик! В трамваях Надежды тоже надо платить за проезд. Егорплатоныч вздрогнул и сжался: у него действительно не было билета.
— Так как же, Егорплатоныч? Будем притворяться? — голос был до ужаса знакомым. — Не валяй дурака, Кузькин! Слышишь?
Егорплатоныч в страхе открыл глаза и проснулся. Он лежал, разметавшись на широкой кровати, и несравненная КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА трясла его за плечо:
— Проснулся, наконец, зайчик? Кому это ты во сне так сладко улыбался?
— Да это так, по работе, — бессмысленно ответил Егорплатоныч и попытался снова закрыть глаза.
— Ты что? На работу хочешь опоздать? — КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА была потрясена: ее супруг был педантичен как лорд-хранитель британского казначейства и всегда просыпался раньше соседки по двуспальной кровати. Пришлось вставать и плестись в контору.
И впервые в жизни товарищ Кузькин (судимостей не имел, за границей ни разу не был) опоздал на работу. Все валилось у него из рук: квитанции, ведомости, отчеты. Божественная музыка накладных померкла в душе Егорплатоныча, где то и дело вспыхивало: «Егорушка… Я буду ждать… Полночь».
— Кузя, ты что влюбился что ли? — проницательно оценила лунатический вид коллеги старший экономист Кредитова по прозвищу «Дыра в бюджете».
— Да. То есть нет. Это просто магнитная буря, — растерянно бормотал Егорплатоныч, и в самом деле не понимая, что за буря пронеслась по его душе этой ночью. Впервые за двадцать лет работы он отпросился домой раньше положенного. По дороге проклинал себя за нелепые фантазии: Влюбиться во сне! Боже мой! Это же дурь, чушь и ересь! А надеяться на новую встречу — это дурь в квадрате, нет — в кубе и т. д. и т. п.
И все же нетерпение терзало Егорплатоныча весь вечер. Он усиленно избегал КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ, припав к спасительному телевизору и просмотрев все передачи подряд, ничего не понимая и думая только об одном — поскорее бы лечь спать. Перед сном он тщательно побрился, надел новую пижаму и, благоухая французским лосьоном, лег в кровать. КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА, приняв эти торжественные приготовления на свой счет, радостно закудахтала, развеяла свои усилившиеся к вечеру подозрения и, подобно десантному вертолету, приземлилась рядом с Егорплатонычем, сотрясая мебель и атмосферу здоровой вибрацией своего тела. Но, увы, Егорплатоныч… спал, совершенно по-идиотски улыбаясь и причмокивая во сне губами…
Да, мой прозорливый и многомудрый читатель, ты угадал. Он опять встретил Ее. И опять был счастлив. Егорушка порхал влюбленным мотыльком, забыв про все, даже про квартальный отчет и КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ. Но железная рука последней на заре снова выудила заблудшего мужа из водоворота безумных страстей и романтических приключений.
— Кузькин, ты мне определенно не нравишься, — пристально глядя в затуманенные глаза не проснувшегося еще мужа, проскрежетала КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. — Признавайся, нашел какую-нибудь красотку на работе?
— Да что ты, Клавикордик, — лепетал Егорплатоныч, — у нас ведь там одни крокозябры да скракалыги. — И тут же стал собираться на работу. Но разве обманешь такое чуткое и такое большое сердце женщины, сердце КЛАВДИИ ПЕТРОВНЫ?
— Влюбился, старый распутник, втюрился в какую-нибудь секретаршу, — зарыдала она, заливая все вокруг и соседей внизу слезами. — Какая хоть она? — всхлипывая, закричала безутешная вдогонку Егорплатонычу. Но он уже несся в лифте, терзаясь от антагонистического противоборства в душе жалости к жене и сладких воспоминаний о ночной встрече…
И с этого дня жизнь товарища Кузькина (на оккупированных территориях не был, боевых наград не имеет) понеслась под откос. И все из-за чего? Излишние мечты и фантазии, книжки там всякие романтические, стихи, романсы. Говорила же в свое время сыну «Не читай перед сном книжки про любовь» давно почившая Кузькина мать, простите, мать Кузькина. Не послушался, и вот они — запретные плоды с полузасохшего древа познания и зла.
В общем, каждую ночь отныне наш влюбленный бухгалтер встречался с Ней, все больше погружаясь в пучину страсти, а каждый вечер отчаянно борющаяся за ускользающее счастье КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА устраивала ему сцены у фонтана с упреками и разоблачениями, и в эти мучительные часы своей жизни Егорплатоныч стоял перед женой как мальчик с баранкой, совершенно одурев от подобных потрясений. И чем счастливее он был с Ней, тем несчастнее с супругой. Нетренированная душа Егорплатоныча (что же вы думаете, у рыцарей сальдо и кредита вместо сердца калькулятор?) изнемогала и разрывалась на части от такого контрастного душа.
И в один прекрасный день, а точнее ночь, Егорплатоныч понял, что больше так продолжаться не может: он должен быть с Ней навечно, не расставаясь. К тому же, каждый раз засыпая, он боялся, а вдруг ему приснится не Она, а, например, профсоюзное собрание, как это бывало раньше. Тогда бы он наверняка прямо на собрании покончил жизнь самоубийством, проглотив пятилетнюю подшивку соцобязательств их славного коллектива. Да и ты, мой недоверчивый и многоопытный читатель, уже ворчишь, наверное. Что это, мол, за подозрительный субъект, который бывает хронически счастлив по ночам, растянув один сон, как опытный киношник, на множество серий, в то время как это никогда не удавалось гораздо более достойным товарищам? А может быть автор, начитавшись Андре Бретона и других чуждых нам теоретиков, тайно пропагандирует тлетворные основы сюрреализма?
Нет, нет, уважаемый, никаких таких «измов» я не знаю, а то, что все рассказанное правда, может подтвердить ну хотя бы КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА.
В общем, так или иначе, но Егорплатонычу надо было что-то делать, а положение казалось безвыходным. Но выход был найден: ведь если встречаться с Ней можно только во сне, а жить без Нее невозможно, то остается только навеки заснуть. Но не тем холодным сном могилы, а буквально, и однажды Егорплатоныч вернулся домой совершенно растрепанный, но бережно прижимая к груди свой пузатый портфель. С величайшими предосторожностями он извлек оттуда запотевшую поллитровую банку, в которой вяло жужжала какая-то подозрительная муха. «Совсем рехнулся Кузькин», — ахнула КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. Но Егорплатоныч, властно отодвинув с дороги заслоняющий горизонт мраморный бюст супруги, достал из безразмерного портфеля великолепный букет пурпурных роз («рублей на пятнадцать разорился», — машинально отметила КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА), прошел к кровати и, как был в ботинках и шляпе, с букетом и склянкой, торжественно возлег на остывшее супружеское ложе. После этого он положил букет себе на грудь, двумя пальцами достал из банки слегка удивленную муху и сунул ее подмышку.