Ермак

Ермак надел шелом и направил коня на торную дорожку, что вилась по крутым волжким ярам, к устью реки Камышинки. По степи струилось марево, шептались травы, кричали над камышами чибисы. А далеко за Волгой, в заливных лугах, как зеркальца-глядельца, сверкали озера и синяя даль.

Долго легким наметом бежали кони. Несколько раз делали привалы, хлебали жидкое толокно, уминали черствые овсяные лепешки. И, как дорогое яство, жевали-смаковали вяленую баранину, нарезаную тонкими ломтями и пропахшую лошадиным потом.

С нетерпением ждали знакомых, прошлогодних мест. И вот в овражине показалась зеленая маковка церквушки. Сельцо упрятолось среди зарослей у теплой воды. На тропку вышел согбенный слепец-гусляр. Держась за плечо поводыря, он осторожно подвигался, шевеля сухими губами. Заслышав конский топот, старец остановился, вслушался.

— Иванушко, свои иль боярин с холопами? — шепотком спросил он.

— Свои, казаки.

Тут наехал Ермак, здоровый, черный, — в смоле вываренный.

— Здоров, дед? — окликнул он гусляра. — Издалече бредешь?

По крепкому голосу слепец догадался, что перед ним богатырь. Низенько поклонился и ответил ласково:

— Из Камышенки, родимый.

— Тихо там?

— Ни боярина, ни опричника, ни служивых людей. Да и кого мне, старому, бояться? — Слепец выпрямил спину, поднял на казака невидящие глаза. Был он древен, седые с желтизной волосы облепили его голову и лицо, густо изборожденное морщинами. Незрячами глазами он так смотрел на Ермака, словно видел позади него судьбу казака.

— Крепок дуб, силен ты, степной корень, — сказал старец. — Чую, человече, доверять тебе можно, идешь ты правду искать. Не щади ни боярина, ни воеводы, сынок!

— Отчего так зол на них? — полюбопытствовал откровенному признанию атаман.

Слепец вздохнул горько и ответил:

— Запомни сынок: белые руки чужие труды любят. Бояре да воеводы нас не поят, не кормят, а спину порют! По какому божьему и христианскому обычаю? И не спрашивай. Жизнь простолюдину невмоготу пошла. Единова богатей меня ударил, бесчестие нанес, — я к тиуну. А что вышло? Меня же избили, да виру на князя присудили. Если бояре и тиуны не грабежники, то кто же тогда грабежники?

Казаки шумно задвигались, одобрили:

— Мудрый дед, садись отдохни! — и спросили: — Куда торопишься?

— Спешу в степь, на Дон иду, — отозвался старик. — За правдой гонюсь.

— Была на Дону правда, да ноне ржа изъела, — внушительно сказал Ермак. — Ты нам лучше бывальщину спой, пока кони отдохнут!

Слепец уселся у края дороги под густой ракитой, вскинул голову, неторопливо перебрал по струнам. Казаки притихли. Среди благостной тишины раздался мягкий, ласкающий голос. Перебирая струны проворными пальцами, гусляр пел:

Встань, пробудись, мое дитятко,

Сними со стены сабельку,

И все-то мечи булатные.

Ты коли, руби сабельками

Богачей, лиходеев татар,

Ты секи, круши губителей

Все мечами да булатными…

Окружавшие гусляра ватажники молча слушали. В деревянную чашку слепца посыпались семишники, сухари.

— Не ходи, старик, на Дон, там и без тебя лихо развеселят, — в раздумье сказал Ермак. — Иди ты на Русь и воспой холопам, всему русскому люду правду. Слово твое — искра, затлеет от него огонек…

— Слушай атамана, дед, — заговорили казаки. — Ничто так простому человеку не любо, как добрая песня. Она и боль утишает, и сердце зажигает.

Дед внимательно слушал, опустив седую лохматую голову.

— Чует сердце, говорите вы, сынки, сущую правду, — после глубоко раздумья, наконец согласился он. — Вставай, малец! — сказал он, подымаясь, поводырю. — Скушно, видать, на Дону, коль казак с него ушел. Да и на Руси хмуро: лют царь-государь, хитер…

— Как звать, дед? — приветливо спросил Ермак.

— Власием кличут!

— Айда, дед, с нами на Волгу! — предложил атаман.

— Слепец я, что робить буду там, — жалостливо отозвался нищеброд.

— Песни петь, душу радовать. Айда! Казаки подхватили Ермака: — Айда, душа праведная, вертай в Камышинку! Будем поджигать.

— Коли так, будь по вашему, молодцы, — согласился слепец. — Следом дойду.

Ермак махнул рукой, казаки посели на коней. Поводырь со слепцом свернули на тропку, ведущую к овражине, в которой ютилось селение.

Вот и глухое устье Камышинки-реки, на воде покачиваются струги. Над речкой — мазанки, крытые соломой. Посреди них высится крохотная посеревшая колоколенка. А рядом распахнулась сияющая Волга-река.

На берегу толпится народ, на улице ряды телег, ржут кони. И где-то на дальнем дворе трогательно блеет козленок. В черной кузнице ворота распахнуты настежь. Покрывая голоса людей, из нее доносится перезвон наковален.

Ватага пропылила под угорье. И казалось, навстречу казакам приближалось торжище. Откуда столько народа? Ермак обеспокоенно разглядывал встречное. Рука его плотно лежала на крыже сабли. Оглянулся на ватажку:

— Братцы, коли чего — не зевай!

Иван Гроза серьезно посмотрел вперед, построжал и сказал Ермаку:

— Не стрельцы и опричники тут. По всему видать, гулевые люди.

Ермак нахмурился, подумал: «И гулевые люди бывают разные. Не обманул ли нас гусляр?»

Кони поровнялись с первой мазанкой; в окно мелькнуло румяное женское лицо.

— Ахти, радость моя! — вскрикнула баба и выбежала на улицу.

Ермак взглянул на нее и что-то знакомое мелькнуло в чертах молодки. Не успел он и слова вымолвить, как она ухватилась за стремя и, вся сияя женским счастьем, заговорила:

— Желанный мой, вот где довелось свидеться. Вот коли удача!

Атаман сурово оглядел бабу:

— Никак обозналась ты, женка!

— Эх душа-казак, скоро запамятвовал, — сокрушенно отозвалась женщина. — Да я же Василиса! Может, и вспомнишь меня, голубь, как я поставила тебя на астраханскую дорогу?

— Браты, — весело оповестил Брязга. — Да ведь это и впрямь Василиса.

— Э-ге-гей, здравствуй, красавица! — шумно приветствовал ее казак.

Василиса опять засияла. Уставясь радушно в Ермака, она сказала теплым грудным голосом:

— Ну, сейчас, поди, узнал меня?

Теперь и атаман вспомнил встречу в лесном углу, и суровое лицо его осветилось улыбкой.

— Ты, Василиса, — добрая баба, спасибо тебе за прежнюю послугу! — ласково сказал он. — Откуда же ты взялась, и что за люди на берегу?

— И, милый! — живо отозвалась женщина. — Народ тут гулевой, брательники мои. Рады будут, айда, казаки, за мной!

— Стой, не торопи, красавица! — остановил женку Ермак. — Кто у тех гулебщиков атаман?

Василиса блеснула карими глазами и охотно ответила:

— Атаманят двое. Яшка Михайлов, брат мой… из Руси бежал от боярина-лиходея…

— Аль мы будто сейчас не на Руси? — недовольно перебил Ермак.

— На Руси, это верно, — согласилась женка, — только Русь тут беглая, гулевая. Айда-те за мной!

— Стой, а кто же второй атаман?

— Иванко Кольцо! Ух, и провора, и молодец! — оповестила Василиса.

Ермак сразу повеселел.

— Иванушко, вот где ты! Ах, милый, как совпало. Ну, женка, спасибо за утеху. Веди, родимая, к Иванко Кольцо!

Она пошла рядом со стременем, заглядывая в лицо Ермака. Он крепко сидел в седле, широкоплечий, строгий богатырь. Чувствовалась в нем покоряющая сила, и Василиса — счастливая и гордая — не могла отвести от него своих глаз.

Навстречу из избенки выбежал ладный молодец с озорным лицом и широким вздернутым носом. Яркий румянец на лице оттенялся золотистой бородкой. На бегу он вымахнул из ножен кривую сабельку и задиристо закричал:

— Стой, кто такие?

Брязга захохотал:

— Откуда только налетел такой петушок?

Ермак направил коня на ватажника, тот удивленно разинул рот и опустил саблю. Всилиса повела бровью:

— Аль не признал, шальная головушка, набольшего? Молчи, Егорка. Мчи до Иванки Кольцо, да живо!..

Казаки медленно продвигались по селению. У телег, груженных добром, толкались мужики. Навстречу попадались хмельные повольники. Оии куражились и кричали задиристо донской станице: