Страница 41 из 62
Ночью был получен новый боевой приказ о наступлении на совхоз Селиванковский. «Ч»- час атаки был указан произвольно на 12 часов. Обычно переносы сроков начала атаки после уточнялись по телефону так: «К тому, что имеете, добавьте два», и получалось, что атака в два часа дня. Так было и на этот раз. С утра подвезли на машинах много боеприпасов и в один из оврагов направляющие реактивных установок «БМ-31», чтобы нанести удар по северной окраине населенного пункта, где окопались немцы. Для нас такая поддержка была впервые, и я выехал в батальон, чтобы наблюдать за эффективностью этого нового оружия, которое досужие языки назвали в противовес «Катюше» «Иваном Грозным», а немецкие шестиствольные реактивные минометы — «Андрюшей».
Ровно в 12 часов «прорычали» «Иваны». Сильные разрывы послышались невдалеке. Это подбодрило наших пехотинцев, и они охотно пошли в пургу в атаку с криками «Ура!». Там снова: «Ура-а-а» — и автоматная стрельба. Я задержался, пока телефонист отключал телефон, и начал сматывать катушку. Рядом остановился «виллис». Я догадался, что это был комдив, так как сзади сидел начальник разведки майор Передник. Комдив был в кожаном пальто и папахе. В этих пальто и сейчас можно увидеть на снимках крупных военачальников тех лет, например Рокоссовского.
Полковник спросил меня: «Ты кто будешь?» Я ответил, что ПНШ-1 48-го полка. «Где Кошелев?» Я показал направление, куда ушел батальон, и он скомандовал: «Вперед!». Это была моя первая и последняя встреча с полковником Коротковым. Немцы понесли потери убитыми и ранеными от огня реактивных снарядов и отошли на ближайшие хутора Новоблаговещенки, на которых закрепились и остановили нашу дивизию прямо в открытом поле. Эта тактика немцев будет повторяться почти две недели подряд, и наше командование было не в силах изменить ее, в связи с чем мы ежедневно несли потери не только от огня противника, но и от обморожения на снегу в открытом поле. Тогда как немцы с окраин сел всегда имели возможность отогреваться в хатах, а с крыш в течение короткого зимнего дня вести огонь по нашей залегшей на снегу пехоте. До чего же бездарным было наше командование, оставлявшее неизменной тактику действий наших частей в ту зиму, что приводило к огромным боевым потерям и обморожениям.
Я понимаю, как будет утомительно перечислять все населенные пункты, которые дивизия прошла за первые две недели нового, 1944, года в Белоцерковском, Ракитнянском, Таращанском и Лысянском районах. Но ежедневно повторялось одно и то же. Немцы весь день в теплых хатах простреливают пространство перед селом и между селами, а наша пехота лежит на снегу, не в силах подняться под губительным пулеметным и минометным огнем. За день на снегу у солдат обмораживались кисти рук и ступни ног, но это не расценивается как членовредительство, тогда как самострел кисти руки было уголовно наказуемым деянием, за которое полагался расстрел с заменой в штрафную роту.
С наступлением темноты нами подвозятся кухни с горячей едой, подбираются раненые, а немцы отходят, оставляя прикрытие, которое выпускает по нас все мины и стреляет до полуночи из пулеметов. Потом отходит и само прикрытие к следующему населенному пункту. Утром нас снова встречают немцы организованным огнем у следующего села и все повторяется сначала. Даже когда мы наступали, не мы, а нам противник навязывал свою волю и отходил вовсе не потому, что мы его вытесняли. Теснили его на соседних участках наши танковые армии. Почему на нашем направлении не было ни одного танкового полка, чтобы хоть в полосе стрелкового корпуса он мог бы поддержать пехоту в наступлении, подавляя пулеметные точки? Командование полков и дивизий было малограмотным в военном деле, а командиры батальонов иногда выигрывали бой, но неумением, а дерзостью, внезапностью, и преимущественно ночью. Снова за хутора Новоблаговещенки полк потерял 7 человек убитыми и 38 ранеными.
Как всегда, с вечера до полуночи противник выстреливает свои выложенные на грунт боеприпасы. Но мы не ждем и обходим окружными дорогами, выходя раньше их на последующий рубеж. Однажды вечером начальник штаба приказал мне выехать на санях с ротой связи вперед, чтобы к приезду штаба была установлена связь с батальоном и поддерживающим артиллерийским дивизионом. Наступали сумерки. Из нашего села двигалась колонна гужевого транспорта, преимущественно санного. На выезде стояли несколько человек. Неожиданно слышу приказ: «Остановитесь!» Я ответил: «Мы не вашей части». Слышу выстрел вверх, приказал съехать на обочину и подхожу к окликавшим нас. Узнаю майора Бунтина, который разразился матерной бранью и зимней рукавицей ударил меня по щеке, прикрытой опущенным клапаном ушанки. Я сразу заорал: «За что?» «За то, чтобы лучше слышал», — ответил он. Конечно же, причина была совсем не в этом. Сознавая свою безграмотность в военном деле и не умея написать даже расписки, он наводил на подчиненных страх. Я пригрозил завтра написать рапорт о переводе в другую часть и поехал в следующее село. Подписывая утром боевое донесение, он извинился за вчерашнюю выходку, на что я ответил, что незаслуженное оскорбление и после извинения остается оскорблением.
Через пару дней по телефону получили приказ наступать на Савинцы. До начала атаки оставался один час. Комбат доложил, что у него остались не более 20 человек стрелков-автоматчиков. Это же только один взвод! Начальник штаба вспомнил, что недалеко от батальона была команда выздоравливающих после легких ранений и обморожения. Половина из них была без личного оружия. Возглавлял ее заместитель командира батальона старший лейтенант Хотт Али Махмудович, мой земляк из Адыгеи. Ершов приказывает мне срочно выезжать и передать приказ, что в 8 часов после залпа «Катюш» будет атака и ее нужно поддержать ударом команды выздоравливающих со стороны Тарасовки. Я заметил, что половина из них без оружия. «Все равно всех погнать в атаку, пусть оружие добудут на поле сражения», — таков был его ответ. Мы поехали в Тарасовку без промедления. Там у походной кухни собиралась команда с котелками, а сам командир умывался на ступеньках хаты, не предвидя, что ему предстоит через несколько минут вступить в бой вместе со своим воинством. Я мигом передал ему приказание командира полка, но он начал докладывать мне то, что я доказывал только что Ершову.
Тут из-за угла выехали еще одни сани с начальником штаба. Ершов подбежал к Хотту и хотел ударить его в лицо, но из-за маленького роста не мог этого сделать и ругался на чем свет стоит. Потом повернулся и бросился ко мне. Я вынул из кобуры пистолет и пошел к походной кухне. Солдаты и сами поняли, что им предстоит делать, и быстро начали вычерпывать кашу из котелков и выходить на околицу села. Ершов на своих санях уехал в штаб, а мы побежали за село. Здесь увидели на одном из полей бурты сахарной свеклы и решили повести своих инвалидов в обход, а не в том направлении, которое указал Ершов. В это время прорычали свою песню «Катюши», и наши бывалые солдаты бросились от одной к другой кучам сахарной свеклы, оставшейся в поле до весны невывезенной. С этого направления противник нас не ожидал совершенно и вынужден был оставить Савинцы, отойдя на Телешовку, где наверняка и будет держать нас до самого вечера в открытом поле. В центре освобожденного поселка я встретился с комбатом Кошелевым. Вскоре подошла походная кухня, и солдаты выстроились в очередь с котелками. Я посоветовал Кошелеву принять на довольствие всю команду выздоравливающих, так как другого пополнения просто не предвиделось.
Мне стало понятно, почему от самодурства такого начальника ушел командовать батальоном Ламко. Теперь предстояло сделать это мне, но не слишком ли много на один батальон комбатов? Кошелев, Лысынчук и я в придачу?
В ноябре 1943 года минуло два года, как я непрерывно находился в Действующей армии, но на груди у меня еще не было никаких наград. Специально я написал об этом в главе «О наградах и наказаниях», а сейчас хотел бы напомнить читателям, что на Миусе я участвовал и возглавлял множество вылазок к немцам, в том числе и очень успешных. Сидевший в тылу начальник разведки полка получил за них медаль, а я и мои разведчики — ничего. Смешно сказать, но солдатскую медаль «За отвагу» я получил не в ходе войны, а уже полковником в 1968 году, когда лично проселочными дорогами вывел на Прагу 5-ю гвардейскую мотострелковую дивизию. В боях за Кавказ мой взвод единственным из всех взводов курсов имел боевые трофеи, сидевший в глубоком тылу и не командовавший в боях начальник курсов получил орден Красного Знамени, а я — ничего. За взятие Васильевки командир полка Бунтин обещал представить меня к ордену Красного Знамени, я Васильевку взял с минимальными потерями, но получил за это котелок спирта на всех моих солдат. Вместе с Ламко и его батальоном мы ночной атакой прорвали первую линию хорошо подготовленной обороны немцев, даже не спросив разрешения у комполка на этот бой. Этот прорыв обусловил отход немцев по всему фронту, но ни Ламко, ни я, ни бойцы батальона не были награждены. За Днепр меня не могли не наградить и представили к ордену Красного Знамени, наградили орденом Отечественной войны, но и тот до тех пор не вручили. Строго говоря, меня могли бы наградить только за то, что я уже два года был на фронте и меня еще не убили. О том, что командир полка Бунтин и начальник штаба Ершов не хотели меня награждать умышленно, я убедился на одном случае.