Франсуа Вийон

Один мотив, как рефрен, вырывается из-под пера Вийона: все продается. За усмешкой поэта видится некая навязчивая идея: у нищего школяра старьевщику есть еще что взять. Книга, которую он завещает, называется «У Мопансе» — имя, конечно, вымышленное, бессмыслица. Подштанники, завещанные Валле, есть «У Трюмельеров», в таверне, что находится на Рынке; выбрал ее Вийон потому, что он нашел тут рифму, и потому, что читатель, интересующийся устройством парижского общества, будет чувствителен к ассонансу: Валле — близкий родственник богатого советника Пьера де Тюийера, который в свою очередь породнился благодаря женитьбе с известной династией финансистов Браков, Тюийеров, Трюмельеров; и сведущий парижанин посмеется над Жанной де Мильер, даже если он хорошо знает, что никакой содержатель таверны не примет в залог штаны от Франсуа Вийона. Как, впрочем, и святые дары, оставленные монахом из «Игры в беседке»…

Эта двойная аллегорическая фигура заключает в себе все, что хочет выразить Вийон: ему не остается даже того, что таверна взяла бы как плату за горшок варева, а Валле может украшать свою подружку чепцом из кальсон, иначе говоря — надеть на нее штаны наизнанку. И если Робер Валле ушел от своих старых друзей в сомнительное будущее, то, значит, Жанна де Мильер здесь сыграла не последнюю роль.

Игра продолжается, порой еще более упрощаясь. Сутенеру — три охапки сена. Не имея других занятий, он найдет, как его использовать. Цирюльнику — «обрезки волос». Сапожнику — «старые туфли». Бакалейщику — другую таверну, с громким названием «Золотая ступка». А богатому меняле бедный школяр завещает алмаз, которого у него, конечно, никогда не было.

Горечь достигает высшего накала, когда ее меньше всего ждешь, — когда Вийон размышляет о более несчастных, чем он сам, людях. Завещая этим обездоленным свои дары, Вийон клеймит не нравы общества. Его злые шутки — это разочарованные слова человека, не верящего в добро. Завещание — не насмешка. Быть может, это — покорность судьбе?

Вот что не радует пациентов в больнице и нищих под навесами: сквозняки — в окнах, затянутых паутиной, а не плотным вощеным холстом, — и вдобавок они получат синяк под глазом, дабы дрожать не только от холода. Здесь завещание — отражение социального зла; это жестокий взгляд человека средневековья на самый жалкий тип бродяги — на слепорожденного. Сочувствие испытывают к больным, выздоравливают они или находятся при смерти. Но калек оно не касается. Сколько их шатается, и настоящих, и притворщиков! Вот и повод для развлечения. В 1424 году парижане устроили удивительное состязание на обнесенной оградой площадке: четверо слепых против сильного борова. Свинья предназначалась тому из слепых, кто ее убьет. Успех не выпал никому: они с яростью исколошматили друг друга, к большой радости праздношатающихся. Парижане еще долго говорили об этом.

Так пусть же сквозняки леденят хворого, и пусть осыпают оплеухами бродягу, лишь бы было смешно, лишь бы увидеть, как им худо. Вийон здесь больше чем сатирик. Это признание без прикрас: бедный писака, чья свеча гаснет от ветра, выстуживающего его каморку, не щадит тех, у кого нет ни каморки, ни свечи. Так он, сгущая краски, еще безжалостнее ополчается на нужду. Но он приглашает и нас посмеяться вместе с ним. Вот типичная «острота» из злой пьесы мещанского репертуара: слепцу повезло, он может экономить. Ложиться спать, например, не зажигая свечи.

«Малое завещание» было бы неполным, если бы автор не высмеял показную набожность. Святое дело — вывести на сцену лицемерие, жадность, разврат. «Добывать себе на хлеб», сказали бы мы, но речь идет о звонкой монете. Проповедовать «пятнадцать знамений», которые возвестят о Судном дне, и в то же время зубоскалить, обеими руками загребать подношения, щупать девок — вот какова картина. А девки — это меньшее из зол.

Вийон прерывает нить своих размышлений и хватается за другую. Лишился ли он чувств? Или забросил свои «завещания», эту полуправду, в угоду настоящей мечте? Но разве его «завещания» — это простая придумка? Разве потрясение не есть факт возвращения к реальности? Трудно сказать, что произошло с поэтом, но внезапный кризис личности поэт воспринимает всерьез, и мы, видимо, должны поступить так же.

Вспоминая свое прошлое, рассказчик повествует о том, что пережил и физическую и психическую травму. В Вийоне-человеке внезапно нарушилось интеллектуальное равновесие. Словно затормозилась работа мозга. Вийон, верный постулатам аристотелевой логики, говорит: «Суждений вид эстимативный, что перспективу нам дает».

Усвоив законы логики — единственное, чем он обязан университету, — Вийон знает, что способности человека образуют единое целое и что атрофия одной способности ведет к гипертрофии другой.

Поскольку разум застыл, фантазия увлекает поэта. Что такое фантазия, забытые ли грезы, а может, его фантазия не что иное, как само «Малое завещание»?

Что это было: потеря сознания, галлюцинация, эпилепсия? Над этим еще будут раздумывать. Сам он будет впоследствии вспоминать о своем «потрясенном рассудке». Он достойно перенес испытание.

Последним его воспоминанием был звон колокола Сорбонны. Он отложил перо, помолился. И с этой минуты наступило помутнение рассудка. Пробуждение трудно, ибо действительность не имеет ничего общего с фантазией. Чернила замерзли. Очаг — без огня. Как же поэт «раздобыл» — оплатил — поленья и хворост? Он поплотнее закутался: так греются бедняки.

Таков образ бедного школяра. Не будем делать из него бродягу. Зима жестока и для самых именитых; люди видели, как секретарь Николя де Байе писал в своих бумагах, между двумя заседаниями Суда, о трудностях жизни профессионала, когда чернила замерзают в чернильницах.

«Реки сковало льдом, и народ в Париже специально переходил во многих местах Сену по льду, как по проезжей дороге. Все время шел снег, причем такого обильного снегопада никто никогда не помнил.