Дэниел Мартин

– Как долго ему еще… как они считают?

– Не очень долго. Дело не только в том, что он скоро умрет. Еще – как долго он сможет разумно говорить. Я так поняла Каро, что ты уже закончил последний фильм, – добавила она.

– Более или менее. Дело не в этом.

– О да, разумеется. Ее фотография была на днях в «Экспрессе». Поздравляю.

– Ох, ради всего святого!

Она произносит очень ровным тоном:

– Если ты полагаешь, что нам с Джейн было так уж легко наблюдать…

– Я не совсем лишен воображения, Нэлл. А теперь давай-ка, к гребаной матери, выкладывай, что там у вас осталось.

Голос его звучит необычно – Дэн явно задет за живое. Молчание. Потом она, как бы удовлетворясь тем, что испытанное оружие по-прежнему способно ранить, отступает и говорит, будто ничего не случилось:

– Извини. Это не шантаж. Мы просто очень просим.

– Да это все прошло и быльем поросло.

– Не для Энтони. – И добавляет: – Но решать – тебе.

Он колеблется, делает какие-то расчеты, смотрит в сторону делового центра Лос-Анджелеса, сияющего огнями в шести-семи милях отсюда; он испытывает непонятный страх, словно отражение в зеркале оказалось его собственным призраком, явившимся к нему с обвинениями; словно эмпирик, столкнувшийся с чем-то угрожающе-сверхъестественным, хотя теперь он думает не о калитках, а о ловушках, о возвращении, грозящем утратой свободы, о выкапывании старых трупов, о смерти… не только о смерти Энтони.

– Джейн еще здесь? Могу я поговорить с ней?

– Минутку… да, хорошо. Передаю трубку.

– Дэн, извини, пожалуйста. Мы обе немного не в форме. Перенапряжение…

– Ладно, Джейн. Я понимаю. Послушай. Попробуй перенестись мыслями на тыщу лет назад. Помнишь тот день, когда ты бросила в реку полную бутылку шампанского? И когда я спросил, зачем ты это сделала, ты ответила, не помню точных слов, но что-то вроде «Мне подумалось, что так будет правильно». Помнишь?

– Кажется.

– Тогда забудь о годах молчания, разделивших нас. Забудь гнев. Предательство. Ответь мне так же, как тогда, вдохновенно И прямо. Ты думаешь, мне надо приехать? Ты хочешь, чтобы я приехал?

– Я не вправе ответить тебе, Дэн.

– Если бы я не задал этого вопроса. А я его задал. – Он добавляет: – Я сейчас закончил один фильм. Готовлюсь начать другой. Все равно собирался домой съездить.

Он ждет ответа и уже видит, как это бывает с ним в начале работы над новым сценарием, открывающиеся перед ним варианты, различные ходы, новые возможности, которые он так или иначе сумеет использовать.

– Энтони будет тебе бесконечно благодарен. Если только это не слишком по-дурацки звучит.

– А ты?

Молчание. Наконец она произносит:

– Пожалуйста. Если только можешь.

– Времени осталось мало?

– Совсем нет.

И решение принято, прежде чем он успевает сам это осознать; он чувствует себя как серфер (образ чисто зрительный, не из собственного опыта), вдруг вознесенный на гребень волны и соскальзывающий вперед. Это как бы и момент волевого решения, будто он, как серфер, ждал этого момента, но – одновременно – и отказа от собственной воли, когда человек предается на волю волн.

– Ну хорошо. Этот разговор уже обошелся вам в целое состояние, так что слушай. Скажи Энтони – я выезжаю. Передай ему мое всяческое сочувствие. И дай трубку Нэлл на минутку, ладно?

– Мне иногда думается, лучше бы я сама бросилась тогда в реку.

– Потребую от тебя объяснений, когда мы увидимся. Она опять молчит – в последний раз. Потом произносит:

– Просто не знаю, что сказать, Дэн. Прости, пожалуйста. У трубки снова Нэлл.

– Попробую вылететь завтра утром. Предупреди Каро, что я возвращаюсь, хорошо?

– Позвоню ей сегодня вечером.

– Спасибо.

Он опускает трубку – назло, прежде, чем она успевает найти подходящий тон, чтобы выразить раскаяние или благодарность – или что там еще она может сейчас чувствовать. Смотрит на сияющие плато калифорнийской ночи, но видит Оксфорд – в пяти тысячах миль отсюда, серое зимнее утро. Откуда-то снизу доносится нервозно-прерывистый вой патрульной сирены. Не поворачивая головы, он говорит:

– На два пальца, Дженни. И не разбавляй, пожалуйста.

Пристально смотрит на бокал, который она, не проронив ни слова, подносит ему. Потом, взглянув ей в глаза, с грустной усмешкой произносит:

– И черт бы побрал твою шотландскую прабабку.

Она не отводит глаз, вглядывается – что там, в его взгляде?

– Что случилось?

– Мой когдатошний свояк хочет меня видеть.

– Тот, у которого рак? Но я думала…

Он отпивает виски – половину. Снова смотрит на свой бокал. Потом на нее. И снова опускает глаза.

– Когда-то мы были очень близки, Дженни. Я никогда по-настоящему не говорил с тобой обо всем этом.

– Ты говорил, что они тебя отлучили.

Он отводит глаза, избегая ее взгляда, смотрит вниз, на бесконечный город.

– В Оксфорде он был моим самым близким другом. Мы тогда… это было что-то вроде квартета. Две сестры. Он и я. – Лицо его складывается в гримасу неуверенности: он ждет реакции. – Призраки.

– Но… – Восклицание повисает в воздухе. – Ты едешь?

– Кажется, ему не очень долго осталось…

Она смотрит на него пристально, в глазах ее – искренность и обида, детская и взрослая одновременно. И если сейчас он ей солжет, это будет в равной степени и ложь самому себе.

– Это из-за Каро, Дженни. Ей так долго пришлось разрываться между нами, что теперь, когда мне протягивают оливковую ветвь, я не могу отказаться.

– Почему ему вдруг так понадобилось увидеться с тобой?

– Бог его знает.

– Но у тебя должны же быть хоть какие-то предположения?

Он вздыхает:

– Энтони – профессиональный философ, к тому же католик. Такие люди живут в своем собственном мире. – Он берет ее руку в свои, но смотрит не на нее – в ночь за окном. – Его жена… она человек совершенно особенный. Очень честный. Придерживается строгих принципов в отношениях с людьми. Она не нарушила бы молчания после стольких лет, если бы… – Он замолкает.

Дженни высвобождает руку из его пальцев и отворачивается. Он смотрит, как она, стоя у дивана, закуривает сигарету.

– Почему ей подумалось, что надо выбросить в реку полную бутылку шампанского?

– Реакция на ее собственное предположение, что все мы в Оксфорде до тех пор жили в фальшивом раю. Вне реальности. – Он продолжает, может, чуть поспешно: – Все это очень сложно. Я когда-нибудь тебе расскажу.

– Совершенно ни к чему занимать оборонительную позицию. Я просто спросила.

Но на него она не смотрит. А он говорит:

– Может, все это только к лучшему.

– Премного благодарна.

– Переведем дыхание.

– А я и не догадывалась, что у нас соревнования в беге. – Она берет пепельницу и без всякой нужды вытряхивает ее в корзину для бумаг. – Ты не вернешься?

– Ты ведь нужна здесь всего недели на три. Если все будет нормально.

Она молчит. Через некоторое время произносит:

– Ну что ж. Это мне урок. Буду знать, как шутки шутить про ясновидение.

– Да уж. Это, оказывается, довольно опасно. Она бросает на него обиженный взгляд:

– Ты еще раз не попросишь меня выйти за тебя замуж?

– Я стараюсь не повторять дурацких ошибок.

– Вся твоя жизнь – сплошная ошибка. Ты сам только что сказал.

– Тем более важно не втягивать туда еще и тебя.

– Мне, конечно, не надо бы соглашаться.

– Тогда в чем дело?

Она наклоняется и начинает взбивать подушку.

– Я все время думаю об этом. Много думаю. И подозреваю, гораздо серьезнее, чем ты. Несмотря на все твои разговоры.

– Тогда ты должна бы представлять себе, почему из этого ничего хорошего не выйдет.

– Я понимаю – все признаки скорее против, чем за. Как ты и утверждаешь. – Она продолжает приводить в порядок диванные подушки, поднимает одну, рассматривает отпоровшийся шнур. – Я просто хочу спросить, почему то, что ты не захочешь повсюду тащиться за мной, а я не захочу все бросить, чтобы штопать тебе носки, – плохо, а не хорошо. Это самое лучшее, на что я могу рассчитывать. Роль домашней наседки меня вовсе не привлекает. Именно из-за этого и рухнула моя единственная – до тебя – серьезная связь. И так оно всегда и будет с любым нормальным человеком моего возраста… Я просто пытаюсь быть честной, – добавляет она.