ЧЕРТЫ НАРОДНОЙ ЮЖНОРУССКОЙ ИСТОРИИ

Период от принятия христианства до нашествия татар для Южной Руси до известной степени может назваться периодом умственной культуры. Христианство расширило круг понятий, сообщило новые взгляды, ввело книжность. Сближение с Византией знакомило русских с приемами такого общества, которое было самым образованным в тогдашнем христианском мире. Южная Русь не была отрезана и от Запада. Брачные союзы князей с домами королей шведских, немецких, французских, венгерских и польских указывают на близкие и частые сношения Киева с Западною Европою. Еще в те времена не укоренилась религиозная неприязнь к западной церкви; греки не без труда старались населить ее. Киев был такой город, где многое можно было узнать и увидеть, там было средоточие торговли; много было в Киеве купцов, бывавших в далеких сторонах. Вениамин Тудельский встречал их не только в Константинополе, но в отдаленной Александрии, кто странствовал ради торговли, а кто из религиозных целей; — во всяком случае в Киеве Немало было таких, которые видывали чужие земли и чужих людей, знали чужую речь. С другой стороны, в Киеве толпилось множество иностранцев: там можно было встретить и немцев из различных городов, и итальянцев, и греков, и магометан, и иудеев. Не удивительно, что, живя в Киеве, можно было выучиваться нескольким иноземным языкам, как это сделал князь Всеволод Ярославич, отец Мономаха. Из летописцев нам известно, что Владимир, креститель Руси, и сын его Ярослав заводили училища, а последний и книгохранилище; Ярослав собирал от себя грамотных людей, приказывал им списывать книги, другим поручал делать переводы с греческих. Мы не можем сказать — какой процент жителей пользовался тоща этими средствами просвещения, но видим, что в Киеве были люди по тогдашнему времени образованные, что там существовала литературная и умственная жизнь, а чтение пользовалось высоким уважением. Достойно замечания суждение летописца, который, прославляя Ярослава за его покровительство книжности, сравнивает его заслуги с заслугами самого Владимира, крестившего русский народ. Владимира он уподобляет вспахавшему ниву, а Ярослава — сеятелю. «Велика польза от книжного учения, — рассуждает летописец, — книги указывают, научая, путь покаяния, в книжных словесах мы обретаем мудрость и воздержание; книги — это реки, наполняющие вселенную, источник мудрости, неисчетная глубина; книги нас утешают в печали». Здесь летописец, восхваляя книги, разумеет, будучи сам духовным лицом, книги религиозного содержания. Естественно, что, пришедши к нам вместе с религией, книжность должна была быть преимущественно религиозною и более переводною и подражательною. Знакомство с византийским миром внесло к русским с первого раза множество переводов с греческого; древняя переводная русская литература чрезвычайно богата, хотя, к сожалению, не всегда можно в точности определить: относится ли тот или другой перевод к этому периоду, так как очень многие сохранились только в позднейших списках, и так как, кроме того, в позднейших списках старинных переводов делались изменения в языке; можно, однако, с большою вероятностью утверждать, что большая часть из того переводного запаса, который сохранился на севере в сравнительно поздних списках, принадлежит дотатарскому периоду. За переводами появились и оригинальные русские сочинения духовного содержания, более или менее составлявшие подражание греческим образцам. Читая духовные поучения того времени, как например, Илариона или Кирилла Туровского, мы видим такие литературные приемы, которые показывают в авторах подготовку воспитанием, навык размышлять и передавать мысли в стройном порядке, значительный запас сведений и знакомства с произведениями греческой духовной письменности, искусство красноречия, явную заботливость об изяществе выражения: этими качествами сочинения дотатарского периода отличаются от сочинении позднейшего времени, обличающих, сравнительно с первыми, скудость мысли и сведений, отсутствие художественности. Подобное можно сказать и о летописях; та часть наших летописных повествований, которая относится к югу в дотатарский период, при всех своих недостатках отличается большею стройностью в повествовании, чем северные и последующие. В особенности же выше всего оказывается первоначальная летопись, обыкновенно неправильно называемая Несторовою; при изложении более толковом и живом она представляет для читателя гораздо более занимательности, чем даже продолжители ее, писавшие о событиях, происходивших на юге после Мономаха.

Но ничто столько не говорит о литературной культуре этого периода, как неоцененное Слово о полку Игоря. Здесь мы видим уже сочинение не религиозное, а светское, поэтическое. Оно совершенно своеобразно; тут нет уже византизма, тут все родное, русское. Неизвестный по имени автор этого произведения был человек образованный по своему времени. Он имеет понятие о том, что значит петь не в смысле простого пения о чем-нибудь, а в смысле поэтического творчества; его патриотический взгляд на современные ему условия политического бытия Руси показывает в нем человека с значительною широтою воззрения на вещи, с здравым пониманием общественных поттребностей; вместе с тем он вполне поэт народный, черпает свои вдохновения из общенародных русских стихий. Он явно принадлежит к дружинникам, к той части народа, которая, находясь в лучших условиях, имела более средств к саморазвитию, но он чужд тех дурных качеств, которые отличали нередко дружинников, он не сторонник ни той, ни другой стороны, ни той, ни другой княжеской ветви, даже ни той или другой земли; он никому из русских не враг; он не галичанин, не киевлянин, не черииговец, не полочанин — он русский человек в самом обширном смысле этого слова, хотя в нем не видно и тени того насильственного объединения Руси, которое в последующие века было рычагом всей русской истории; сын своего века, он не мог дойти до таких идей: они должны были оставаться ему чуждыми даже и потому, что он был слишком русский душою, а всякое насильственное объединение требует привязанности к одной части более, чем к целому; но более всего он был поэт, певец Руси, ее славы, бедствии и горестей, добродушный, увлекающийся; все, до чего он касается, принимает у него поэтическую окраску, но не чужую, не заимствованную, а свойственную духу своего народа и своего века. Он был не первый и не последний в своем роде; он сам вспоминает о Бояне — соловье старого времени, отличавшемся роскошным творчеством — замышлением — и долго жившим в памяти потомков. Галицкая летопись[135] уже позже того времени, когда мог писать свое слово певец Игоря, упоминает о другом певце — словутном Митусе, навлекшем на себя гнев князя Данила тем, что когда-то прежде не захотел петь пред ним. Нет сомнения, что таких певцов было не три только нам известных; ясно, что во вкусе тогдашнего времени были произведения исторического эпоса; образовалась особая поэтическая литература, светская, княжеская и дружинная; поэты воспевали подвиги князей и их сопутников и возбуждали их к новым делам и подвигам. Судя по Слову о полку Игоря, эта светская поэтическая литература не только была совершенно отлична от духовно-религиозной, но отчасти стояла в разрезе с нею. Тогда как духовные, распространяя христианство, желали уничтожать всякие остатки язычества, светские поэты обращались к этому язычеству как к источнику своего вдохновения. Певец Игоря не страшился называть ветры стрибоговыми внуками, ни русский народ потомством Даждьбога, хотя, конечно, не верил в языческих богов. В его творении нет вовсе церковности, кроме слова аминь, поставленного, вероятно, не им, потому что оно поставлено некстати; но он все-таки христианин: его взгляд на совокупность Руси, его желания единения, согласия, его грусть о междоусобиях в Русской земле могли, как нам кажется, при тогдашних условиях возникнуть только под влиянием христианства, да и самая его литературная образованность могла быть им получена только при христианском и более или менее церковном воспитании. Между тем его поэтический талант отрешался от всего заимствованного, весь ушел в свою народность; в художественном произведении этого поэта вместилось то, что он мог получить только от своего народа, — народные древние верования, предания, любимый способ выражения. Таковы по духу, вероятно, были все тогдашние поэтические произведения, невознаградимо для нас потерянные; то были не подражания византизму, а самобытные явления русского духа. Поэзия язычества была своя, родная; она продолжала существовать и развиваться, переходя из области веры в область изящной литературы, художественного слова. Это было естественно при тех условиях, при каких вошло к нам православие, при том преобладании аскетического элемента, которое, умножая монастыри, оставляло за их стенами грешный мир самому себе, связывая его только внешними признаками с религией. Неудивительно, что в Слове о полку Игоря находили много сходства с поэзиею малорусских песен по изображению природы; мы укажем еще на одно сходство: в малорусских песнях такое отсутствие церковных элементов и верований, как и в Слове о полку Игоря; малорусская песня, часто оплакивая умерших, воображает их себе чаще всего в могиле, надавленных землею, не слышащих, не видящих, а иногда в дереве, птице, камне, но не в рае и не в аде; так же точно и певец Игоря, упоминая об умерших, заставляет по ним унывать цветы и дерево преклоняться с тугою к земле, но не напутствует их на тот свет; жемчужная душа, исходя через златое ожерелье, не отправляется ни в ад, ни в рай. Православие сосредоточивалось в монастырях, ставило первым долгом отрешение от мира и всех его сладостей и забав; а этот мир, если не веселый, то вечно ищущий веселья, шел своим путем, шел своею жизнью; чувство и воображение русского человека обращалось к старине и пробивало себе своеобразный путь художественного творчества. Это было не худо. Русский певец, не заботясь о монастырях, вдохновляясь древними народными верованиями, которые церковь стремилась истребить, все-таки показал себя не язычником, а христианином, так как в его создании не язычески-варварский дух раздора и необузданности, а христиански-гражданский дух любви к Русской земле, желание ей мира, единения и охранения от иноплеменных врагов, разрушавших ее благосостояние.

135

Галицкая летопись — сохранилась в составе Ипатьевской летописи, представляет собой первую часть Галицко-Волынской летописи. Составлена в Галиче в 1201–1261 гг. В ее основу положены летописания времен Даниила Романовича Галицкого. Исходным материалом летописи была «Повесть временных лет», дополненная данными Киевской летописи 1238 г. и местных источников 1238–1246 гг. Свод 1246 г. перерабатывался и дополнялся во Владимире-Волынском.