Червь

О: Чтобы и ей было дано говорить славным языком внутреннего света и возглашать его, подобно жене моей и прочим.

В: Пока же она показывает себя к этому неспособной?

О: Пока вот не пророчествовала.

В: Не оттого ли, что она перед вами лукавит?

О: Зачем бы ей лукавить?

В: Чтобы, оставаясь прежней в душе, уверить вас, будто переменилась.

О: Нынче она живет для Христа в надежде через то прийти к жизни во Христе. Их с мужем нужда заела, достатков у них – что травы на камне. Всех его заработков едва хватает на прожиток. Так какая же ей корысть лукавством обрекать себя на нищету, когда она могла бы жить иначе, в роскошестве и разврате, как и живала некогда в твоем Вавилоне?

В: Оказываете ли вы им вспоможение?

О: Когда имею чем. Братья и сестры во Христе их тоже не забывают.

В: Это им лишь изъявляют такое милосердие либо всякому, терпящему нужду?

О: Всякому. Ибо заповедано Джорджем Фоксом и первыми блаженными братьями: прежде чем внидет в душу свет истины, надлежит достойным образом одеть и напитать вместилище души. И вот почему так заповедано: они усматривали вокруг неисчислимое множество людей, пребывающих в нищете, в состоянии ничтожнее скотского; и видели других – тех, кому можно бы и должно подать помощь страждущим, потому что богатство их много больше, чем нужно для удовольствования себя и своих домашних в одежде и пропитании, но они от скаредности и суетного себялюбия никому не помогают. И еще видели они, что немилосердие это смрадом падали достигает до Господа нашего Иисуса Христа и послужит слепцам к погибели. По-твоему, мы мятежники – что ж, пускай. Это и есть наш мятеж, и даяние свое мы почитаем стократ благим и братским, лучшим подражанием истинному благодеянию Христову. И если по-твоему мы мятежники, тогда и Он у тебя выходит мятежник.

В: Христос – иное дело! Он давал из сострадания, вы же своими подачками подбиваете людей малоискушенных отвращаться от подобающего им состояния.

О: Голодать и носить рубище – это им подобает? Прошелся бы ты по той улице, где живет сестра наша Ребекка. Оглядись вокруг, или у тебя глаз нет?

В: Как не быть. И глаза мои удостоверяют, что в вашем убогом городишке она имеет и стол и кров и надежно схоронилась за вашими серыми юбками.

О: Изрядно схоронилась, коли ты ее нашел.

В: Ее искали много месяцев.

О: Взгляни: вот гинея. Выручил не дальше как вчера за два камзола своей работы. Приложи к ней еще гинею от своих щедрот, и я отдам их людям с Тоуд-лейн – тем, кто, по твоему разумению, пребывает в подобающем им состоянии, а живет впроголодь, хуже нищих. Что, не желаешь? Такого ты, сударь, худого мнения о делах милосердия?

В: О тех, что пойдут прахом в первом же кабаке, – подлинно худого.

О: Как и о дне грядущем. Вон ты какой осмотрительный. Послушай, разве Иисус Христос не отдал за тебя то, что ценой много превосходит одну гинею?

Вообрази же, что и Он взял бы ту же осмотрительность и сказал себе: «Я, пожалуй, этого человека искупать не стану. Он слаб: Я за него кровь отдам, а старания Мои пойдут прахом в первом же кабаке».

В: Вы забываетесь! Оставьте свои дерзости при себе.

О: А ты – свою гинею. Мы и квиты.

В: О девице есть подозрение, что она повинна в страшном преступлении.

О: Что родилась Евой – вот единственное ее преступление. Ты не хуже моего знаешь.

В: Знаю, что она почти наверняка большая лгунья.

О: Да полно тебе. Я ведь слыхал, какая о тебе слава. Ты, сказывают, человек справедливый и только что, исполняя хозяйское препоручение, берешь на себя строгость. Доброй славе обо мне ты веры не даешь – воля твоя, не привыкать. Ты задумал сокрушить меня и единоверцев моих сводом законов.

Претолстая книжища, точно из железа выкованная, – на тот предмет, чтобы люди богатые имели чем отгородиться от бедных. Но какие бы ковы ты против нас ни строил, тебе нас не сломить – ни во веки веков. Хоть жезлами бей: жезлы твои что цеп, лучше будет умолот. Вот я тебе расскажу случай с моим отцом. Было это в восемьдесят пятом году, в год мятежа Монмута – в тот год я как раз появился на свет. Отец мой, благодарение Богу, был «другом истины», а стал он им от самой той поры, как познакомился в Суортмуре с Джорджем Фоксом – первым из увидевших свет – и с женой его. Как-то в Болтоне отца обвинили в мошенничестве и упекли в тюрьму. Там ему сделал посещение некий мистер Кромптон – магистрат, приехавший его судить. Пришел он к отцу и взялся его увещевать и убеждать, чтобы он оставил общество «друзей». Но отец явил твердость и в таких сильных словах изобразил ему свою веру, что под конец магистрат уже поколебался в своей и на прощание имел с ним разговор не для чужих ушей и сказал так: в мире сем два правосудия, перед лицом одного – Божиего – отец кругом невиновен, и лишь второе – человеческое – видит на нем вину. А три года спустя с этим магистратом приключилась громкая история: он сложил с себя должность и подался к нам, хоть от этого много в рассуждении мирских благ потерял. А как увидал среди братьев моего отца, то приветствовал его такими словами:

«Теперь, друг, твой черед судить меня, ибо я ткал негоже. Теперь понимаю: правосудие без света – что основа без утка, доброй ткани из нее не будет».

В: Счастье судейского сословия, что избавилось от такого. Стране, где не видят различия между нарушением закона и грехом, беды не миновать.

Преступление есть событие: было оно, не было ли – это можно доказать. А был ли грех – об этом судить лишь Богу.

О: Слеп ты к истине.

В: А ты слеп к иным мнениям и суждениям. Приравняй грех к преступлению – и воспоследует жестокое самовластие. Инквизиция у папистов – вот тебе самоочевиднейший пример.

О: Вот-вот, кому и поминать инквизицию как не тебе, господин законник.

«Мнения, суждения». Мнения чуть не всякий имеет. И все больше относящиеся до этой жизни, и все больше такие, чтобы удобнее грешить. А что до высшего суда, где всякому будет названа вина его, – о нем мало кто размышляет. Вот где ты увидишь, насколько грех страшнее нарушения закона, установленного антихристом.

В: Довольно. Ох и горазд же ты спорить.

О: И дай-то Бог, не переменюсь, сколько буду оставаться христианином.

В: Завтра чтоб ни ты, ни сектанты твои мне тут воду не мутили, понятно ли? Под окнами не торчать. И сдержи свой зловредный нрав, не то вмиг позову мистера Фотерингея: ему известно, с чем я сюда прибыл и что расследование мое законно и не для пустой причины. Ступай.

На другое утро Ребекку чуть свет приводят к мистеру Аскью в ту же самую комнату. Комната эта – довольно просторное помещение – не переоборудована из спальни, а при необходимости превращается то в столовую, то в клубную комнату, то в кабинет для беседы с глазу на глаз. В комнате стоит массивный стол с пузатыми ножками во вкусе XVI века: Ребекку и ее собеседника разделяют шесть футов полированного дуба.

При появлении Ребекки происходит что-то непонятное: Аскью встает, точно приветствуя знатную даму. Правда, полагающегося в таких случаях поклона он не отвешивает, а ограничивается коротким кивком и машет рукой в сторону стула. На столе перед местом Ребекки стоит костяной стакан с водой: об этой нужде, как видно, уже подумали.

– Хорошо ли почивалось, сударыня? Позавтракали?

– Да.

– Вполне ли довольны своим жильем?

– Да.

– Можете сесть.

Она присаживается, но стряпчий остается стоять. Он поворачивается к Джону Тюдору, который тоже уселся за стол почти в самом конце, и быстро делает знак: «Начало беседы не записывать».

– За вчерашнее хвалю. Правильно, что не дали потачки Уордли и супругу своему в их злокозненном смутьянстве. Добрый пример.

– Они ничего худого не умышляли.

– Я держусь иных мыслей. Ну да ладно, мистрис Ребекка. В чем бы вельможный родитель не отличался от отца незнатного, в одном их чувства схожи: когда дело идет об утрате сына. В такой беде всякий отец заслуживает нашего участия, не так ли?