Страница 7 из 105
— Вон те и солнышко в аккурат выглянуло, Галина, — говорит Полина Васильевна дочери. — И лапша моя на подокошке нагрелась. В кухню не надо идти.
Галина, здоровая баба лет тридцати, ничего не отвечая, остервенело ест.
По ее сочно-помойному лицу, как суп, льется пот.
Ко всему на свете, к отдыху, к любви, даже ко сну она относится как к серьезной и продолжительной работе; ее интересует быстрейшее достижение цели, хотя цель — сама по себе — ее редко когда волнует. Поэтому она ест сурово, напряженно, заняв вместе со своими локтями полстола, и выражение лица ее не различишь от супа.
Полину Васильевну слегка раздражает молчание дочери. «Ты хоть слово, а пискни, — думает она. — Хоть слово. Потому что ты среди людей, а не среди туш». Она обращается за выручкой к зятю.
— Молоко вчерашнее у меня попортилось, Петя, — повторяет она ему. — Не пойму, Мурка лизнула или дождик накапал. Кап-кап, дождик.
Полина Васильевна икает от удовольствия.
— Само порчено, — деловито брякает зять.
От этих собеседных слов Полина Васильевна совсем растаивает. Она, как кошка, утирает лицо, но не лапкой, а платочком, и продолжает:
— В позапрошлом году у Анисьи репа поспела… Хорошо… Ик… А во время войны и гражданской революции я любила репу с картошкой кушать… Ик… Сейчас надо кошке почесать, а чаевничать потом будем.
Обед кончен. Галина бросает есть резко, как будто с неба грянул гром, и также деловито и размашисто плюхается на кровать — баиньки. Сразу же раздается ее устойчиво-звериный храп. Петя же, окончив обед, стал еще оглоушенней.
Чувствуется, что он так устал от свободного времени, что взмок. Пройдет еще час, и он наверняка не выдержит: начнет материться. Матерится Петя от страха, особенно пугают его свободные мысли, временами, как мухи, появляющиеся у него в мозгу. Одна Полина Васильевна покойненька: почесав кошек, она юрко, чуть вприпляску, собирает в миску остатки еды и несет ее в конуру, собаке.
Пока пес, виляя хвостом, судорожно грызет пищу, Полина Васильевна, опустившись на корточки, разговаривает с ним. Ей кажется, что пес — это самое значительное существо в мироздании и что каждый не накормивший его человек — преступник.
А в далекой юности, когда она была религиозна, она почему-то представляла себе Высшее Существо в виде большой, с развесистыми ушами, собаки.
— Умненький ты мой, — дико кричит она своему псу. — Кушай и облизывайся… Педагог…
Наконец Полина Васильевна издает животом какой-то уютный, проникающий в ее мозг, звук и с теплыми глазами бредет обратно.
Дома Петя кулаком будит жену.
— Материться начну, — дышит он ей в лицо. — Удержу уже нет без трудодействия.
— Ух, матерщинник, — бормочет сквозь сон Галина.
— Сама знаешь, теща — культурная, не любит мата. Даже кошек тогда выносит из комнаты, — угрожает Петя.
Скрипя всем телом, Галина встает.
— Мы уходим, мамаша, — обращается Петя к вошедшей Полине Васильевне.
— Ну и Бог с вами, уходите, — умиляется Полина Васильевна. — Какая я была маленькая, а теперь большая. И мои уже накормлены, — кивает она в сторону кошек.
Дети уходят. Полина Васильевна свертывается на диване калачиком.
«Полежу я, полежу», — думает она сполчаса.
«Полежу я, полежу», — думает она еще через два часа. Так проходит вечер.
Смерть рядом с нами (Записки нехорошего человека)
Человечек я нервный, слезливый и циничный, страдающий язвой желудка и больным, детским воображением.
Сегодня, например, с утра я решил, что скоро помру.
Началось все с того, что жена, грубо и примитивно растолкав меня, на весь дом потребовала утреннюю порцию любви.
Плачущим голосом я было пискнул, что хочу спать, но ее властная рука уже стаскивала с меня одеяло.
— Боже, когда же кончится эта проклятая жизнь, — пробормотал я понуро и уже не сопротивляясь.
Через десять минут я был оставлен в покое, и глубоко, обидчиво так задумался. Погладив свой нежный живот, я вдруг ощутил внутри его какое-то недоумение. Я ахнул: «Это как раз тот симптом, который Собачкин мне вчера на ухо шепнул. Моя язва переходит в рак». Если бы я в это действительно поверил, то тут же упал бы в обморок, потом заболел… и возможно все бы для меня кончилось. Но я поверил в это не полностью, а так, на одну осьмушку. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать в душе эдакий утробный ужас.
— Буду капризничать, — заявил я за завтраком жене.
— Я тебе покапризничаю, идиот, — высказалась жена.
— Давай деньги, пойду пройдусь, — проскрипел я в ответ.
Жена выкинула мне сорок копеек. Я выскочил на улицу с тяжелым кошмарным чувством страха, и в то же время мне никогда так не хотелось жить.
Изумив толстую, ошалевшую от воровства и пьянства продавщицу, я купил целую кучу дешевых конфет и истерически набил ими свой рот. «Только бы ощущать вкусность, — екнуло у меня в уме. — Это все-таки жизнь».
Помахивая своим кульком, я направился за получкой на работу. В этот летний день у меня был отгул.
Но цепкий, липкий страх перед гибелью не оставлял меня. Капельку поразмыслив, я решил бежать. «Во время бега башка как-то чище становится», — подумал я.
Сначала тихохонько, а потом все быстрее и быстрее, с полным ртом конфет, я ретиво побежал по Хорошевскому шоссе. Иногда я останавливался и замирал под тяжелым, параноидным взглядом милиционера или дворника. «Какое счастье жить, — трусливо пищал я про себя. — Давеча ведь не было у меня страха, и как хорошо провел я время: целый день молчал и смотрел на веник. Если выживу, досыта на него насмотрюсь. Только бы выжить!»
Иногда я чувствовал непреодолимое желание — лизать воду из грязных, полупомойных лужиц. «Все-таки это жизнь», — повизгивал я.
Скоро показались родные, незабвенные ворота моего учреждения — бухгалтерии Мясосбыта. Пройдя по двору и растоптав по пути детские песочные домики, я вбежал в канцелярию. Так уживались друг с другом и истеричный, веселый хохоток и суровая, вобравшая все в себя задумчивость. Представители последней, казалось, перерастали в богов. Мой сосед по стулу — обросший тифозный мужчина — сразу же сунул мне под нос отчет.
«Боже мой, чем я занимался всю жизнь!» — осенило меня.
Поразительное ничтожество всего земного, особенно всяких дел, давило мою мысль. «Всю свою жизнь я фактически спал, — подумал я. — Но только теперь, находясь перед вечностью, видишь, что жизнь — есть сон. Как страшно! Реальна только смерть».
Где-то в уголке, закиданном бумагой и отчетами, тощая инфантильная девица, игриво посматривая на меня, рассказывала, что Вере — старшему счетоводу и предмету моей любви — сегодня утром хулиганы отрезали одно ухо.
Это открытие не произвело на меня никакого впечатления. «Так и надо», — тупо подумал я в ответ.
Теперь, когда, может быть, моя смерть была не за горами, я чувствовал только непробиваемый холод к чужим страданиям. «Какого черта я буду ей сочувствовать, — раскричался я в душе. — Мое горе самое большое. На других мне наплевать».
Я ощущал в себе органическую неспособность сочувствовать кому-либо, кроме себя.
Показав кулак инфантильной девице, я посмотрел в отчет и ни с того ни с сего подделал там две цифры. Все окружающее казалось мне далеким-далеким, как будто вся действительность происходит на луне.
Между тем зычный голос из другой комнаты позвал меня получать зарплату. Без всякого удовольствия я сунул деньги в карман.
Оказавшись на воздухе, я сделал усилие отогнать страх. «Ведь симптом-то пустяшный, — подумал я. — Так, одна только живость ума». На душонке моей полегчало, и я почувствовал слабый, чуть пробивающийся интерес к жизни. Первым делом я пересчитал деньги. И ахнул. Раздатчица передала мне лишнее: целую двадцатипятирублевую хрустящую бумажку. Сначала я решил было вернуть деньги. Но потом поганенько так оглянулся и вдруг подумал: «Зачем?»
Какое-то черненькое, кошмарное веселие вовсю плескалось в моей душе. «Зачем отдавать, — пискнул я в уме, — все равно, может быть, я скоро умру… Все равно жизнь — сплошной кошмар… Подумаешь: двадцать пять рублей — Вере ухо отрезали, и то ничего… А-а, все сон, все ерунда…»