Тома-Ягненок

Тогда Тома Трюбле, по прозванию Тома-Ягненок, обтерев о штаны свои руки, красные от вражеской крови, повернулся вдруг к своим, разыскивая взглядом английского флибустьера Краснобородого.

— Брат Бонни, — сказал он, увидев его; голос его звучал хрипло, как у пьяного, — брат Бонни, женщина здесь?

— Ну да, провались я на этом месте! — выругался флибустьер. В тот же миг два черных невольника вышли вперед, таща за нежные связанные и скрученные руки женщину, о которой шла речь, Хуану.

По приказанию командующего пленница сопровождала армию в течение всего штурма. Таким образом, она собственными глазами видела всю победу авантюристов, все поражения испанцев, словом, весь разгром, развал и гибель этого города, — почти родного ей города, который она так часто и с такой гордостью превозносила, и который считала навеки неприступным, — этого города, который триста босяков, триста разбойников взяли и завоевали, проглотили — без боя, сходу, шутя.

И в то время, когда черные невольники, приставленные к ней, подталкивали ее или переносили от одного препятствия к другому, среди стольких горящих зданий, стольких нагромождений человеческих трупов, — в то время, как она не переставала видеть во главе этих неотразимых флибустьеров того страшного человека, который их вел, она, Хуана, разбитая от усталости, полумертвая от ужаса, чувствовала, как мало-помалу ее покидает все ее былое мужество и вся ее кичливая гордость, и становилась жалкой, безжизненной вещью, бессильной, безвольной, почти бесчувственной…

Среди обширной палаты, расположенной перед плацдармом, в толпу окровавленных и ужасных авантюристов, к ногам начальника бросили негры эту безжизненную вещь, Хуану. Она не издала ни стона, ни крика. Полулежа, в распростертой позе обессиленного существа, она не двигалась с места, устремив на Тома Трюбле расширенные и тусклые глаза. Тот, еще опьяненный битвой и торжеством, пошел прямо на нее и придвинулся вплотную.

— О! — зарычал он. — Вот и ты, девственница! Ладно! Знаешь ты, где сейчас находишься? Полно! Не ломай голову! Я сам тебе скажу: ты в Сиудад-Реале Новой Гренады, в Сиудад-Реале, который я взял; ты в замке Сиудад-Реаля! Гляди: вот плацдарм, вот редут! Гляди, гляди же! Мавританская колдунья! Там, в этом редуте, укрылись твои отец, брат, жених, еще живые, и ты знаешь, что мне известны имена всех троих. Теперь смотри сюда! Сюда! На перила этого балкона! Здесь я сейчас повешу твоего жениха, брата и отца! Клянусь Богом, который тому свидетель, клянусь Богоматерью Больших Ворот, удостоившей меня победы, и клянусь Равелинским Христом!

Он повернулся к своим флибустьерам, слушавшим его с большим изумлением:

— А теперь, Богу хвала! Корсары, вперед! На редут! Все ступайте за мной, до самого конца!

Он схватил веревку, которой были связаны руки пленницы. И, увлекая ее за собой, бросился на плацдарм с саблей наголо.

Как ни мало времени потерял таким образом Тома в разговорах, неприятель поторопился использовать эту задержку. Ворота редута были теперь открыты. И в то время, как флибустьеры, выскочив из первой половины крепости, бросились, наконец, на плацдарм, бегом направляясь к этим воротам, оттуда вырвался вдруг отряд, отряд решительный, ринувшийся им навстречу. И одновременно разразилась сильнейшая мушкетная стрельба, извергаемая всеми окрестными бойницами, всеми амбразурами, всеми зубцами. Такая стрельба, что армия Тома, не успев даже ответить, потеряла тут больше народа, чем за все время с начала приступа на крепостной вал. Мгновенно завязалась отчаянная борьба. На пороге редута появился старый вельможа, гордого вида, одетый в черный бархат, очевидно, немощный или увечный, его вынесли в кресле два лакея; восклицая громким голосом, он воодушевлял своих солдат к борьбе. Все они с чрезвычайным подъемом старались изо всех сил. И если бы не бесподобное мужество флибустьеров и их несравненное умение владеть оружием, то эти испанцы, наверное, одержали бы верх.

Но едва опомнившись, Тома и его флибустьеры быстро начали снова одолевать. Пока у них падал один, шесть врагов валились наземь. И теперь, когда все перемешались, защитники, стрелявшие сверху, прекратили огонь, боясь задеть своих же соотечественников. Краснобородый, уроженец из Дьеппа и авантюрист с Олерона, нещадно колотя направо и налево и рассекая толпу испанцев, уже достигли ворот редута и уцепились за них, чтобы их нельзя было захлопнуть. Мэри Рэкэм, которая дралась еще яростнее, чем мужчины, подскочила к старому вельможе, сидевшему в кресле, и пригвоздила его свирепым ударом шпаги. Это был сам губернатор Сиудад-Реаля, дон Фелипе Гарсиа. И, увидев его мертвым, защитники потеряли мужество. Многие побросали оружие, взывая к милости и пощаде, между тем, как другие разбегались во все стороны, впрочем без особой надежды на спасение.

Тогда победители флибустьеры стали входить в самый редут. Большинство бросилось на приступ верхних этажей, взбегая по лестницам, взламывая двери и транки, обходя сзади сидевших за амбразурами и бойницами, убивая их на ходу и устремляясь дальше. Лоредан-венецианец, самый ловкий и самый проворный из всех, первый достиг площадки, над которой развивалось королевское знамя Кастилии, и, сорвав его, водрузил на его место белый флаг, флаг Флибусты, — который он намеренно захватил, обернув его вокруг себя в виде пояса; флаг, который вся армия, едва его увидела, встретила долгим победным кличем. Впрочем, несколько флибустьеров, отделившись от товарищей, остались на нижних этажах, а иным пришла даже мысль спуститься в подземелье. Повсюду перекрещивалось множество сводчатых ходов, со множеством окованных железом дверей. За некоторыми из этих дверей, когда их взломали, оказалось немало врагов-солдат и милиционеров, которые не оказали большого сопротивления. Так, сверху донизу, редут переходил в руки авантюристов, и повсюду слышались одни лишь жалобы и мольбы, сменившие недавние воинственные клики.

Тома Трюбле, несколько стесненный в движениях своей пленницей, которую он все еще волочил за собой, поднялся только на первый этаж и сейчас же остановился, как только ему представилась возможность немедленного боя. Ступеней на пятьдесят выше плацдарма виднелось довольно обширное помещение в виде площадки; сюда выходили три двухстворчатые двери, которые, очевидно, вели в самые важные комнаты. Увидев это, Тома бросился вперед.

Плечом и кулаком он толкнулся в среднюю дверь. Она не поддалась. Это была тяжелая дверь из толстого дуба, сколоченная большими гвоздями. Тома отступил на шаг, озираясь в поисках чего-нибудь вроде тарана. Ничего не находилось. Но по стенам висели военные трофеи, и среди них было несколько абордажных топоров. В это же время черные невольники, приставленные охранять Хуану, не пожелав ее покинуть даже после того, как Тома лично взялся за нее, подошли к нему, ожидая распоряжений своего господина. Движением руки он приказал им подать ему один из трофейных топоров и вооружиться так же и самим. После чего они все вместе ринулись на непокорную дверь, которая на этот раз не выдержала и разлетелась на куски. Тотчас же Тома, увлекая Хуану, ринулся с поднятым топором в пробитую брешь. И оба невольника отважно последовали за ним.

За дверью помещалась узкая и длинная комната, и в этой комнате за столом сидело рядом трое мужчин, вооруженных шпагами и пистолетами. Все трое были великолепно одеты. И как только Тома увидел этих людей, он почувствовал уверенность, уверенность полную и безусловную, хотя и необъяснимую, что это отец, брат и жених Хуаны, как на самом деле и было. Тогда он двинулся на них. Но Хуана, узнав их, вскрикнула так пронзительно, что Тома невольно остановился и повернул голову к своей пленнице.

Это было для него несчастием, так как на крик Хуаны ответило шесть пистолетных выстрелов. Все три испанца разом вскочили и выстрелили каждый из двух пистолетов. Убитые на месте негры повалились друг на друга. Тома, с простреленным бедром и разодранным левым плечом, все же двинулся вперед и ударил топором с такой силой, что до самой шеи рассек голову первому из трех своих противников. Двое других, отступив на шаг, выхватили шпаги. Тома повернулся к ним, размахивая окровавленным топором. И так грозен был его взгляд, что они, даже вдвоем против одного и невредимые, сначала не смели на него напасть. Секунды четыре все оставались на месте, неподвижные, в нерешительности.