Времена года

На этот раз она была более склонна воспринимать меня всерьез. (Ребенку, который наблюдал совокупление, было четыре года — уже подросток — то есть, достаточно много, чтобы научиться сдерживать свою фантазию.) По окончании моих объяснений она исследовала меня сама, что было не особенно приятно, так как ее четырехпалая рука была больше человеческой ступни и, кроме того, достаточно грязной и вооруженной опасными когтями.

Тибру, казалось, правильно поняла только назначение грудей, так как припоминала, что в конце периода, который она провела в бессознательном состоянии и который на языке женщин называется «большие боли в бедрах», ее сосал ребенок. (Ее выражение для другого бессознательного состояния звучит буквально: «Боль-в-заднице».) Она деловито и к месту осведомилась, не могу ли я притащить самца и показать ей все это.

Ну, я считаю себя в достаточно степени исследователем, чтобы согласиться на ее предложение — если бы мне удалось найти мужчину, который тоже был бы способен на это и захотел бы воспользоваться случаем. Если бы это было в конце нашего пребывания здесь, я бы, вероятно, пошла на это. Но руководство экспедицией — дело щекотливое; даже тогда, когда руководишь десятком высокообразованных и свободных по должности людей; а впереди у нас было еще три года.

Я объяснила, что старейшины избегают подобных действий с мужчинами, которыми они руководят; и Тибру приняла это объяснение. Они хоть и не помешаны на дисциплине, но имеют понятие о вежливости и социальных правилах. Она сказала, что попросит об этом других человеческих самок.

Возможно, я сама должна была бы выполнить эту просьбу, но ей я этого не сказала. Я с облегчением восприняла то, что сорвалась, наконец, с крючка, но мне было очень любопытно узнать, как отреагируют на это наши люди.

Парочка, согласившаяся на это, оказалась той самой, от которой я меньше всего этого ожидала. Оба они были робкими, стеснительными, во всяком случае, по отношению к своим. Хорошие исследователи, но не того сорта, в чьем обществе можно было бы расслабиться от условностей. Я полагаю, у них лучшая «антропологическая перспектива», чем у остальных, если брать в расчет их собственное поведение.

Во всяком случае, они вошли в маффа, которая, как правило, принадлежала Тибру, и Тибру испустила крик, означающий «Все свободные самки, сюда!» Я спрашивала себя, была ли наша парочка на самом деле в состоянии дать представление в этой маленькой, укрепленной на колышках юрте, заполненной потеющими и задающими вопросы на чужом языке гигантами.

Все созванные женщины устремились в палатку и через несколько минут начали издавать странные звуки. Сначала эти звуки меня удивили, но потом я узнала их смех! Я слышала индивидуальный смех плати — своего рода хрип, как при втягивании воздуха… но девятнадцать одновременно смеющихся плати издавали совершенно неземной шум.

Эти двое продержались там долго, но я так никогда и не узнала, действительно ли они закончили свою демонстрацию. Когда они вышли из маффа, лица их были кроваво-красными, они смотрели в пол, а позади них несся нестихающий громкий смех. Я никогда не говорила с этими двумя об этом, а когда спрашивала об этом Тибру или какую-нибудь другую самку, ответом был лишь полузадушенный смех, поэтому я почти поверила, что мы стали здесь виновниками непристойной шутки. (С другой стороны, я уверена, что сексуальность плати, наконец, найдет свое место в непристойном лексическом фонде каждой человеческой культуры.)

Но позвольте мне вернуться к началу.

Мы пришли на Санхрист-4 с ничтожным словарным запасом и массой ошибочной информации. Я не хочу сказать этим ничего унизительного о способностях и поступках моих коллег. Экспедиция Гарсии просто пришла сюда не в то время и находилась тут недостаточно долго.

Большая часть их опыта в отношении плати была собрана ими глубокой зимой, что соответствует самому оживленному и цивилизованному времени года. Они проводят свое время дома, создавая тонко обработанные скульптуры, которыми десять лет назад был так поражен мир искусства, и исполняя музыкальные произведения и танцы, вызывающие своей диковинностью содрогание. Вне жилища они услаждали себя сложными играми и показательной спортивной борьбой. Кладовые полны, время родов и вскармливания детенышей давно прошло, и семья излучает довольство до самого наступления времени таяния снегов. Мы и сами познакомились с этим приподнятым настроением. Я не могу осуждать людей Гарсии за их восторженные сообщения.

Но мы до сих пор не знаем, что произошло. Или почему это произошло. Возможно, если эти записи сохранятся, следующие исследователи…

Но я в этом сомневаюсь.

Мне снился странный сон, о еде — о настоящей, вареной пище — как вдруг в нем появилась Мария, потянула меня за рукав, оттаскивая от стола. «Габ, проснись!» — и я проснулся; промерзший, наполненный болью и голодный.

— Что?.. — Но она легко прикрыла мне рот ладонью.

— Кто-то снаружи. Думаю, это Милаб.

Милабу этой зимой исполнилось три года, и он получил имя. Мы вместе с Марией подползли к выходу из пещеры, оба вскочили — и моя лодыжка резко хрустнула.

Это был Милаб, верно; обычно светлый у остальных мех был над одним его ухом почти белым. Я обрадовался, что не взрослый. Он был лишь на голову выше меня. Но, конечно, сильнее и упитаннее.

Под защитой темного входа в пещеру мы увидели, как он исследовал нашу отхожую скалу; он обошел ее, обнюхивая и облизывая.

— Может, это разведка для предстоящей охоты, — прошептал я. — На нас.

— Думаю, он слишком молод для этого. — Она протянула мне каменный топор. — Надеюсь, нам не придется его убивать.

Как бы в ответ на эту реплику плати отвернулся от скалы и, принюхиваясь, поднял нос. Его голова задумчиво покачалась взад-вперед, как будто он занимался тригонометрическими расчетами. Потом он побродил полукругом, остановился и поглядел в нашу сторону.

— Не шевелись!

— Здесь, в тени, он нас не увидит.

— Будем надеяться, что ты прав.

Днем зрение плати лучше нашего, но ночью они слепы.

Тут позади нас кто-то проснулся и чихнул. Милаб насторожился и затрусил прямо к нашей пещере.

— Проклятье! — прошептала Мария. Она поднялась и села на корточки сбоку от входа в пещеру. — Перейди туда!

Я занял пост на противоположной стороне, которая благодаря скальному выступу была защищена намного лучше.

В нескольких метрах от входа Милаб замедлил свои шаги и начал приближаться осторожно, принюхиваясь и напряженно щуря глаза. Мария еще плотнее прижалась к камню и обеими руками обхватила свое копье, готовая ударить.

Все продолжалось несколько минут, но в моей памяти вспыхивала последовательность замедленных изображений: Он увидел Марию — или почуял ее — и неуверенно пошел прямо на нас, рыча и растопырив когти.

Она два раза ударила его копьем в грудь, пока не подскочил я и обеими руками не ударил его топором по голове.

Такой удар раскроил бы череп человека до самого подбородка. Но топор отскочил от толстой теменной кости плати и ударил ему в плечо; потом он вырвался из моих рук.

Милаб затряс головой, повернулся кругом и протянул ко мне свою длинную руку. Я быстро отскочил назад и почти ушел из пределов его досягаемости; только один коготь разодрал мне щеку и кончик носа. Кровь из обоих ран на его груди била фонтаном. Он двинулся вперед, чтобы покончить со мной, и Мария ударила его копьем в затылок. Кремневый наконечник с фонтаном крови вышел из его горла под подбородком.

Некоторое время он, качаясь, стоял между нами, пытаясь схватить древко копья позади своей головы. Из пещеры вылетели два камня; один пролетел мимо, другой с треском ударил его в висок. Милаб повернулся и неверными шагами начал спускаться по склону. Копье гротескно покачивалось в его шее.

Из пещеры вышли шестеро остальных и присоединились к нам. Бренда, наш врач, осмотрела мою рану и выразила свое сожаление по поводу нашего скудного снаряжения. Я с ней согласился.