Моргенштерн (сборник)

— Я в патриотические газеты не пишу, — огрызнулся Герман, — и с жидами бороться не собираюсь. Я хочу, спасти русский народ, извините за пафос…

— У русского народа уже есть спаситель. Господь Иисус Христос, владыка живота нашего. Другого спасителя не нужно. Уже искали других спасителей, и что нашли? Кровь, грязь, позор. Помнишь, у Волошина…

Герман деликатно кашлянул. Старик сделал вид, что не заметил.

— У Волошина, в стихах, к России обращение — «очнёшься пьяной по плечи в крови»… Воистину, поэт-пророк. Вот дал Господь дар человеку. Страшный дар, огненный… Но ты, Гера, не православный, да и не христианин даже. Ты, может, в науку веруешь, да и то не слишком. Ну и в этот самый русский народ. Дался он тебе… хотя с вашими такое бывает. Это очень типическая фигура: немец-славянофил. Так ты сам у народа спроси — хочет ли он, чтобы ты его спасал. И народ тебе ответит простым народным языком…

— Это уже, извините, демагогия, — занервничал Герман, — и вы это прекрасно знаете. В нынешнем состоянии народ не способен ничего хотеть. Идёт обскурация. Русская пассионарность на нуле, даже ниже нуля. Представьте себе: перед вами лежит умирающий. У вас в кармане шприц с лекарством, которое может его спасти. А вы стоите, слушаете его мычание и размышляете, хочет ли он жить.

— Плохая метафора… Шприц — он с разным бывает, так сказать, содержимым. Иногда, знаете ли, лучше от укольчика воздержаться…

Герман вспомнил Яну и её проблемы, нахмурился, потом медленно кивнул. Аркадий Яковлевич, приняв это за согласие, назидательно поднял палец:

— Народ переживает естественную стадию своей жизни. Усугублённую, как я уже сказал, многочисленными грехами молодости… Нам не новый пассионарный толчок нужен, а монастырь. На всю страну один большой монастырь. На хлебе и воде. И в сокрушении о грехах провести золотую осень свою… — Шапиро чуть подвинулся вверх по подушке.

— Ну вот опять, Аркадий Яковлевич… Не будет никакого монастыря, вообще ничего не будет. Гумилёв ошибался насчёт «золотой осени». Будет кровь, хаос, мерзость. И пустая земля, на которой будут жить другие народы. Если вы нам не поможете, конечно.

Старик завозился под одеялом, устраиваясь поудобнее.

— Я был знаком с Лёвой Гумилёвым. Очень интересный человек, но совершенно глухой. Слушает только себя. А с православной точки зрения, слушающий только себя рано или поздно впадает в прелесть… То есть начинает слушать бесов. К тому же он был антисемит. Знаете, это очень страшно — интеллигентный, вежливый антисемит, обосновывающий свою ненависть к тебе специальным научным способом… — старик снова взялся за стакан, недовольно хрюкнул, глотнул, с шумом втягивая воду.

— Извините, Аркадий Яковлевич, но у него были на это причины, — Герман посмотрел старику в глаза, — и вы их знаете.

— Знаю, — Аркадий Яковлевич почесал лысый подбородок об одеяло. — И как человек, и как христианин — прощаю ему. Не знаю, что бы я сам думал, если б я был русский, и два еврея-следователя разбивали мне шею прикладом… Но я помню ещё и то, что это делалось во имя очередной теории общественно-исторической! Которая была, кстати, ничуть не хуже, чем построения Льва Николаевича.

— Марксистская теория не подтвердилась, Аркадий Яковлевич. А теория пассионарного толчка доказана. Мы можем создавать народы, Аркадий Яковлевич. И вы сделали для этого больше всех.

— Не я, — Герман заметил, что старик проглотил похвалу, и не прочь получить добавку, — Не я. Скорее уж, Вульф, Левинсон, Княжин… Кстати, что с Княжиным? Он вроде был молодой ещё?

— Живёт в Израиле. Уехал с внучкой… Давайте к делу. Аркадий Яковлевич, вы же всё прекрасно понимаете. Русские переживают фазу надлома. Она проходит очень неудачно. Если всё пойдёт так, как сейчас, России скоро не будет. Каяться будет тоже некому. Нам нужно возродить русский народ. То есть создать его заново. Другого способа у нас нет. Нам нужен новый пассионарный толчок. И милостей от природы ждать не приходится.

— Не от природы. От Бога. Природа — дура, — убеждённо сказал Шапиро, — И всё-таки пришлось ведь ждать милости, да? Потоки создавать мы не можем. Только немножко украсть. Зачерпнуть в ладошку и утащить. У вас есть выход на спутник?

— Допустим, — Герману не хотелось обсуждать эту тему сейчас, — но нам нужны управляющие программы к зеркалу. У вас они есть. Вы же предусмотрительный человек, Аркадий Яковлевич. У вас они есть, я не сомневаюсь.

— Я не помню. Я всё оставил на старой квартире, — старик неожиданно повысил голос. — И вообще, я не хочу иметь к этому отношения. Никакого отношения! Монастырь, Гера, монастырь. Покаяние всенародное, вот единое на потребу… Посмотри под кроватью, что-ли. Там коробки с перфокартами. Может, что и осталось. Опись программ внутри коробок. У вас хоть найдётся вводилка для перфокарт? Или ручками будете вбивать? Ещё нужен эмулятор старого PL/1…

Герман улыбнулся.

— Не лыбься, — неожиданно строго сказал старик. — Я-то никуда не денусь. Я это делал, мне за то и отвечать. Но вообще-то имей в виду — грех мы творим с тобой. Грех!

На дверной ручке висели сумки: черная и белая. Бесформенный рюкзак Германа, похожий на дохлого осьминога, кое-как пристроили на табуретку — он свисал с неё боками сразу во все стороны, подметая пол почерневшими концами шнуровки. Из его нутра торчала жестяная коробка для перфокарт.

Полковник ВВС Геннадий Михайлович Шацкий смотрел на всё это с плохо скрытым раздражением. Он знал цену порядку, и того же требовал от других. Жаль, очень жаль, что Гера не отслужил — тогда, в правильной армии. Ну да… сердце, конечно. Врождённый порок. Не повезло. А вообще-то парень должен служить, это мужской долг. Две зимы, две весны — из пацана получается человек. Конечно, Герка — особый случай, это надо признать. Как он тогда поступал в Физтех — сутками напролёт сидел за книжками, дым из ушей, глаза красные… Дядя Женя тогда учил, учил охламона: сходи на воздух, отдохни, выспись, как человек — больше толку будет. Да куда там! А если вдуматься — зачем поступал, учился, нервы трепал? Всё равно теперь вся советская наука накрылась одним местом… Хотя ведь и армия советская тоже накрылась тем же местом. Н-да, заранее не угадаешь ни черта.

— Курить-то у вас тут хоть есть куда? — осведомился Шацкий, отыскивая взглядом пепельницу.

— А на пол, — легкомысленно ответил Герман, сидя на колченогом столе и болтая ногами. — Тут можно.

— Грязь разводить, — не удержался от замечания полковник, но всё-таки вытянул из кармана пачку. Курить хотелось очень. — Ну давайте, что-ли, рассказывайте. Делайте из меня идиота. Чего надо-то?

— Дядя Женя, — Герман внимательно смотрел в дублёное лицо полковника, пытаясь сообразить, стоит ли жать на старые семейные связи. К сожалению, по лицу Шацкого понять что-либо было решительно невозможно.

— Геннадий Михайлович, — попробовал Герман по-другому. — Мы обращаемся к вам как к русскому военному, патриоту… ну, вы понимаете, о чём я?

— Пока ничего не понимаю. Кроме того, что вы очень хотите втравить меня в какую-то гадость, — ядовито заметил полковник. — Только я вот что скажу. Ты, Герка, хороший парень, и папа у тебя был… ну, ты знаешь, кто для меня был твой папа. Поэтому я сижу в этом свинарнике и тебя слушаю. Но имей в виду одну простую вещь. Я ни в каких бизнесовых делах не участвую принципиально. И если ты в какое-то дерьмо вляпался с деньгами, задолжал кому-то, или ещё что — я совсем не уверен, что смогу тебе помочь. У меня, конечно, есть кое-какие старые связи. Но сейчас всё это не работает. А если что-нибудь политическое — так я вообще здесь ничего не понимаю, и понимать не хочу. Я, если хочешь знать, считаю так: все наши политики — говно. Продажная сволота. Все, без исключения. Страну развалили — раз. Продают по кускам — два…

— Геннадий Михайлович, так вот и мы о том же, — невежливо перебил его Генрих. — Вы послушайте, а потом делайте выводы.