Страница 76 из 79
Узкая лестница вывела сначала в пустой межэтажный холл, а потом и на мраморные плиты цоколя.
Шум, беготня.
Справа, где каскады зеркал строили бесконечные мерцающие галереи главного входа, было, похоже, развернуто что-то вроде временного штаба. Трезвонили телефоны, звучали отрывистые голоса, посыльные то и дело вбегали внутрь, другие неслись им навстречу и исчезали за дверьми.
С другой стороны, слева, у длинной колоннады, полукругом ограждавшей бизнес-зону, тоже было многолюдно и оживленно — но совсем по-другому. Два бара по обе стороны от нее, рассчитанные на серьезный наплыв посетителей в перерывах между сессиями, щедро фонтанировали горячительным в разнообразной расфасовке — от двухсотграммовых пузырьков рейнского до трехгалонных бутылей ирландского виски. Бессвязный гам и гогот летел к потолку, стекло звенело, лопалось, пронзительно визжало под ногами. Какие-то люди, свесив головы, мешками сидели у колонн.
Коротышка подхватился и побежал к ближайшей стойке. Оттуда ему призывно и радостно махали.
Габуния прибавил шагу.
Разгромленные витрины зияли звездчатыми дырами. В глубине одного из магазинчиков бордовыми дымными простынями моталось пламя. Неисправная, судя по всему, система автоматического пожаротушения с шипением громоздила курган пены в противоположном углу.
Пьяный рев понемногу отставал.
В углу лестничной площадки сидел человек в телогрейке. Кепка сползла на лоб. В левой руке, безвольно брошенной на пол, у него был обрезок железной трубы. В правой, на которой, похоже, он силился сконцентрировать последние крохи внимания, литровая бутылка кристалловской водки «Хуррамабад».
Габуния нагнулся и осторожно взялся за трубу.
Все так же бессмысленно глядя перед собой, человек икнул, а потом сказал:
— М-м-м-му-у-у-у-у!..
После чего блаженно вздохнул и закрыл глаза. Должно быть, труба ему давно мешала — освободившись, он сунул кулак под щеку, скособочился и негромко захрапел, заботливым отцовским движением другой руки прижав к груди бутылку.
Габуния уже снова решительно шагал по широким ступеням лестницы.
— Послушайте, Сандро! — крикнул Найденов. Метрах в сорока возле золоченых дверей Письменного зала густилась и гудела толпа. — Воля ваша, как хотите! Что мне там делать? Я не пойду. Меня, небось, жена обыскалась.
Габуния остановился и выругался.
— Ты не мужчина! — крикнул он, потрясая обретенной трубой. — Тебе за юбку держаться! Тебя как собаку!.. как щенка!.. ты что?.. Хочешь так все оставить? Плюй в глаза — божья роса?! Да?! Так, что ли? Ты должен отомстить! Пойдем, сказал!..
Судя по тому, как мерцала цветозона, Габуния говорил не то, что думал. Похоже, ему не хотелось терять напарника — должно быть, рассчитывал на помощь. А может, и хуже — предполагал использовать в собственных целях, о которых умалчивал.
— Без меня, — сказал Найденов. — Мне домой надо. Прощайте!
Он обернулся напоследок.
От золоченых дверей Письменного катились громкие злые крики. Гулкое пространство лестничной клетки громыхало многочисленными отголосками. Высокий и плотный человек в сером костюме пытался что-то объяснить наступающим на него возбужденным людям. Его массивная фигура почти загораживала женщину в красном платье. От самых дверей, волоча трубу, побрякивающую на медных пластинах пола, к ним плелся сутулый и щуплый мальчишка.
Найденов содрогнулся.
Цветозона у пацана была такой густоты и яркости, зона турбулентности так широка и активна, а граница между ними столь отчетлива и резка, что не оставалось никаких сомнений: парень готов к любому раскладу, и сейчас ему все равно, умереть самому или убить другого. Найденову не нужно было напрягаться, чтобы вообразить себе, что сейчас произойдет. Картина мгновенно встала перед глазами: мальчишка делает два или три вязких, сомнамбулических шага, приближаясь со спины к тому, кого наметил мишенью… затем, как во сне, перехватывает трубу… натужным движением спиннингиста заносит над головой… и с неслышным свистом обрушивает на затылок — затылок человека в сером костюме или женщины в красном платье.
— Сто-о-о-ой! — заорал Найденов, срываясь с места.
Парень повернул голову… человек в сером костюме тоже резко повернулся… красное пятно платья прыгнуло в глаза…
— Сто-о-о-о-ой!
Найденов уже налетел… сам не устоял… повалились… Парнишка выронил проклятую железку. Она ударила Найденова по ноге и откатилась в сторону.
— Что-о-о?! — выл пацан, извиваясь под ним. — На али-и-и-евских?!
Найденов вскочил, озираясь.
Как ни странно, никто не обратил внимания на это незначительное происшествие — все были поглощены длящейся разборкой.
— Леша! — крикнула Настя, маша свободной рукой. — Леша!!!
— Сунься! — гаркнул коренастый человек, который держал ее за руку. — Я сказал, мля, — она из нашего дома! И этого не трожь, мля, если она говорит!
— Да он же мамелюк! — надрывался другой. — Мамелюк, ты понял?! Ты разуй глаза — у него рубаха форменная! Ты спроси, спроси — откуда они взялись-то? Мамелючка она! Мочить их!..
— Попробуй! Сказал не трожь — значит не трожь!
— Пусть Фитиль! — требовал кто-то. — Пусть Фитиль скажет!.. Где Фитиль?
— На алиевских?!
— Что ты, козел, выступаешь?!
— Ты, мля, не понял?! Ща поймешь!
— Ответишь за козла-то! Ответишь!
— Да заткнись ты! Что Фитиль? Бабец сам знает!
— Р-р-р-р-р-ра-а-а-а!.. — грохотало в лестничном колодце.
Настя вырвала руку из ладони Бабца и бросилась навстречу Найденову.
Вокруг что-то орали — пуще прежнего, с визгами.
— Вот ща Бабец те разъяснит!..
— Каво?! Чево?! Который?..
— Пшел вон!..
— Мамелюк он! Бля буду, мамелюк! Зря отпустили его, зря!..
— Замолчь, гнида!
— Это что ж теперь — мамелюков пускать?! Ищи теперь!
— На Фаридку?! — выл пацан, сбитый с ног Найденовым. Он все еще сидел на полу, размазывая по щекам злые слезы. На него по-прежнему не обращали внимания. — На алиевских?!
— Отзынь! Мужик это ее, мужик! Муж, понимаешь? — перекрывал все низкий голос Бабца. — В моем доме живут! Вот ты, мля, у меня довыступаешься!.. А ну, в сторону!..
Найденов ничего не слышал.
Наконец она отстранилась, и он смог взглянуть на нее толком.
— Господи, что с тобой?!
Серое, осунувшееся лицо с воспаленными плачущими глазами, — она не всхлипывала, но слезы текли безостановочно, оставляя на щеках две мокрые дорожки.
У него перехватило дыхание.
Когда-то вспышка света, молния, сладкий удар отчаяния. Гасло, таяло: привыкал к сиянию, к муке радости, к боли и тревоге… к счастью. Знакомое, привычное… свое, собственное… родное, вечное…
Это было родное, любимое лицо — но измученное, старое.
Вокруг визгливо гудела пьяная толпа, лестница была полна народу теперь бежали вверх…
— Пойдем, — сказала Настя. — Пойдем отсюда. Скорее. Скорее же. На.
Оглянувшись, она достала из сумочки скорчер и сунула Найденову.
Дождь хлестал по лужам, дробился на мостовой; вода хрипло гудела в дрожащих водостоках.
Когда добрались до Малахитовых ворот, небо над Маскавом начинало светлеть — казалось, кто-то разбавляет черноту низких облаков жидкими скользкими белилами.
Плащ Найденов оставил в кресле у входа в Письменный зал. Куда делась ее куртка, Настя сказать не могла. Накрывшись мокрым пиджаком, они брели по тротуару. Асфальт мерцал розовыми отливами — над Маскавом со всех сторон стояли красные зарева.
Может быть, ему удалось бы ее уговорить. Однако при расставании Габуния произнес короткую страстную речь: она была колоритна, страшна, убедительна в деталях, и в целом сводилась к призыву сматываться как можно скорее: пока, генацвале, не порубили в лапшу. Найденов наблюдал за ним: цветозона посветлела, зона турбулентности расширилась. Похоже, Габуния верил в то, что говорил. Прощаясь, Найденов обнял его, а отстранившись, протянул скорчер. Габуния выругался, поспешно сунул оружие за пояс и благодарно оскалился; хотел, казалось, что-то еще сказать, но только махнул рукой и побрел к дверям Письменного зала — там с новой силой грохотало и гукало…