Страница 64 из 79
— Я-то билет нашел, — пояснил Найденов. — У меня трехсот таньга не было.
— Нашли? — с изумлением переспросил Сандро. — Вот повезло!
— Аллах сам знает, кого осыпать милостями, — невзначай заметил дервиш.
— Милость! — возмутился Габуния. — Его сейчас положат под ножи — это милость, по-вашему?
— Во-первых, вы сами сказали: повезло, — сухо сказал дервиш. Во-вторых, этого не случится. Доброта Аллаха велика и необъятна.
Габуния только безнадежно махнул рукой.
— Ну и что? Вы, значит, нашли билет — и сюда?
— Разве незаметно? — усмехнулся Найденов.
Все молчали. Негромко пощелкивали четки в пальцах. В конце коридора капала вода: цок! — и опять через две секунды: цок!
— На что только люди из-за бабок не идут…
— Я-то, собственно, не из-за денег…
— Ну да. Не из-за денег. Вы просто любите щекотку. Особенно если чем-нибудь остреньким… Бросьте, чего там… не из-за денег!.. — Габуния обхватил голову руками и закачался, как прежде. — М-м-м-м!.. м-м-м-м!..
— Да, конечно, я хотел получить деньги, — сказал Найденов. — Но…
— Все правильно, — бормотал Габуния, не слушая. — А что еще есть в мире ценного? Время? — да, время, но оно течет себе и течет… единственное, о чем не нужно заботиться… Разве удержишь? Нет, не удержишь… не твое… кап-кап, и нету… Еда? — еду съел, и все, и нет еды. Хлеб съел — хлеба нет. Мясо съел — нет и мяса… ничего нет… Что еще? Водка? — ну выпил водку… и нет водки… еще, правда, похмелье наутро, но и оно прошло. Женщина? ладно, переспал с женщиной… мягкая, нежная… ночь прошла, настало утро… и где нежность? где мягкость? — может, уже у другого в руках ее мягкость. С другой переспал, с третьей… с сотой, с тысячной… зачем это все?.. не понимаю, нет… Дружба? — знаю я эту дружбу: сегодня друг, завтра вилы в бок. Сегодня в долг клянчит, завтра не отдает, а сам попросишь — так вот тебе… дулю вот такую жирную… на, пользуйся. Искусство? — а что искусство? Ну был я когда-то художником, и что? Кто понимает?.. Никто не понимает. Пашешь, пашешь… потом приходит дурак, ногтя твоего не стоит: чепуха, говорит, ремесленничество, говорит, мазня, говорит. Что еще? Да ничего… А бабки? — а вот бабки-то, бабулечки мои хорошенькие… бабулечки мои сладкие… вот они-то остаются… они не подведут… Все — туман. Все проходит. Ничего нет. Ни-че-го! А они — здесь. Посмотришь — вот. Хочешь пощупай. Хочешь — погладь. В банк приходишь — там тебе девонька такая… с улыбочкой такая… грудочка у нее такая… м-м-м!.. пальчиком беленьким ф-р-р-р-р! — счетец разрисует… ах, благодать!.. вот они! Живехонькие! Нолики! Единички! Девяточки! Пятерочки!.. Хочешь — золотом. Хочешь зелеными. Хочешь — таньга!.. ух, люблю таньга, люблю! Таньга-таньгушечки, сладкие мои!.. Э-э-э-эх!
Габуния надрывно вздохнул, и его горестное бормотание перестало расчленяться на отдельные слова — казалось, где-то под лавкой ворчит безнадежно больная собака.
— Господи, великий Боже, — зашептал дервиш, молитвенно складывая руки и раскачиваясь. Красная миска на сальной веревке болталась как маятник на худой шее. — Господь-владетель, повелитель и судья. Зоркие очи Твои смотрят на нас и денно, и нощно. Ты всезнающий. Ведомо Тебе и что явно, и что скрыто. Ты милостив и строг, справедлив и честен. Внемлют Тебе и люди, и звери, и камни, и воды. Нет Тебе имени одного, но в каждом звуке имена Твои. Ты все исчислил и всему дал цену. Речь Твоя — твердь, а молчание — бездна. Ты прощаешь прегрешения и принимаешь покаяния. За крупицу добра воздаешь стократ. Ты силен в наказании. Тебе принадлежит что в небесах и что на земле. Прости же рабу Твоему грешному, безъязыкому. Жалко безумие его. Даже в смертный час не знает раб, что и было ценного. Не заботит вечный дар Твой, а заботит прах земной. Не волнует раба, что будет с Твоим владением, а заботит пыль. Недостойна пыль быть помянутой рядом с именем Твоим. Прости ему, Господи. Скоро вернет он Твое имение… и обречешь Ты его на муки адовы.
— Вы бы, уважаемый, лучше о себе подумали, — буркнул Габуния. — Вас отсюда тоже не в санаторий потащат. У самого-то, небось, на душе кошки скребут, а все туда же — о других рассуждать… Пыль! Было бы у вас этой пыли побольше, так могли бы откупиться…
— От Господа не откупишься, — упрямо возразил дервиш. — Не откупишься от мук адовых.
— Вы себя надеждами-то не тешьте. Рай, ад!.. — смешно слушать. В яму и дело с концом. А то вон у Топорукова бадья с кислотой: два часа — и как не бывало…
— Рай есть, — упрямо сказал дервиш и заговорил распевно и громко, раскачиваясь в такт своим словам. — Кто не знает, тот думает — нет. А кто знает — тот знает. Имеются свидетельства. Фарид Тагишевич Шамсуддинов из Бугульмы рассказывал мне со слов Феликса Соломоновича Зильбермана, что Николай Степанович Торопцев говорил со слов Фазлиддина Петровича Бакурина, которому поведал Карп Ашотович Газарян, что один праведный старик из города Ярославля, с улицы Юннатов, по фамилии Сердюченко, несколько лет назад весной совершал пасхальный намаз на своем балконе. И вдруг воспарил вместе с ковриком. Велика сила Господа, и скоро влетел праведный старик в черный зев незримой прежде пещеры на берегу реки Волги, в сорока пяти километрах от большого промышленного города Саратова. От испуга закрыл глаза, а когда открыл — перед ним был рай. Прекрасные сады окружали праведного старика, чудесные деревья шелестели драгоценной листвой. Кругом били фонтаны, чистые хаузы сверкали хрустальной влагой. Полногрудые гурии плескались нагими в светлых водоемах, и призывный смех был мелодичнее самой прекрасной музыки. Под деревом с золотыми листьями и яхонтовыми плодами стоял стол, уставленный яствами и напитками, каких не едят, не пьют цари земные. В середине стола находилась огромная чаша, а над чашей висела в воздухе голова пророка Хуссейна, и по каплям сочилась кровь, все пополняя и пополняя чашу… Праведный старик упал на колени, и Вышний голос сказал ему: «Смотри! Когда чаша переполнится кровью мучеников, наступит конец света, и тогда позову вас на Суд Свой! И встанете из могил, и сойдетесь ко Мне! И решу, кого оставлю с Собой, а кого в пещь огненную до скончания веков…» Праведный старик вскоре вернулся домой, на улицу Юннатов, и больше никто не был в той пещере. Праведный старик сгоряча взялся проповедовать о том, что слышал, — и пострадал. И когда выпустили, он клялся, что до краев чаши осталось совсем ничего — ну совсем, совсем чуть-чуть: может быть завтра, может быть, через неделю; в крайнем случае — через месяц переполнится она. Так почему я должен бояться смерти? Пусть моя кровь прольется в этот сосуд! Чем скорей я погибну, чем скорее пополню райскую чашу, — тем скорее вострубят архангельские трубы, тем скорее зло окутается дымным пламенем геенны!..
Габуния вздохнул.
— Вас не переспоришь. Душа, душа… вот втемяшат себе какую-нибудь ерунду, честное слово, хоть кол на голове теши.
Они помолчали.
— Ну что уж вы так, — сказал Найденов. — Душа-то, конечно, есть.
— Уважаемый, вашего полку прибыло, — саркастически буркнул Габуния.
— Ну правда же, есть, — повторил Найденов. — Что касается рая или там ада, то я, конечно, не в курсе… Но душа-то точно есть, Сандро. В физическом смысле, я хочу сказать.
— В каком еще физическом смысле? Вы мне голову не морочьте, я не физик.
— Это же очень просто, — удивился Найденов. — В физическом смысле — это значит, что она может быть, как всякое иное физическое явление, подвергнуто исследованию, результаты которого должны быть устойчиво повторяемы.
Габуния враждебно нахохлился.
— Вот, например, рука, — пояснил Найденов. — Есть у вас рука? Вы можете измерить ее длину? Раз измерить, два измерить, три. Будет примерно одно и то же. С точностью до погрешности измерений. Или, положим, взвесить…
— Скажете тоже, — отмахнулся Габуния. — Не дай бог…
— …измерить объем, плотность… и так далее. То же самое и…
— Рука — вот, — перебил Габуния. Он сунул Найденову под нос внушительный волосатый кулак. — Рука — есть. Отрубишь — взвесишь. Предположим. А душа — где? Как можно взвесить то, чего нет?