Страница 28 из 65
– Какой еще напраслины? – не поняла Марья.
– А то как же? Кто меня в вашем рассказике убивцем оприходовал, кто двадцать трупов навесил? Мокруху лепишь, старая? Не выйдет! И не таких кляузников на чистую воду выводили. Что ж это делается, товарищи? Честного, понимаешь, и добропорядочного кота, который за свою жизнь и мыши не обидел, в уголовники записали. Нет, этого я так не оставлю. Я буду жаловаться в Комитет по правам человека! – и Боюн зарыдал жалобно и тоскливо, прикрывая блудливые глаза лапой.
Марья отбросила обломки стула и решительно двинулась к столу, прихватив с книжной полки огромный чугунный подсвечник работы, как уверял все тот же верный человек, Леонардо да Винчи. Кот же, заметив движение хозяйки, закатил бесстыжие свои очи и брякнулся на спину, да еще и лапы скрестил на груди. Только толстенный хвост змеей извивался по столешнице, на которой разлегся прохиндей.
Тетя Мотя прицелилась получше и хакнув от напряжения, обрушила подсвечник, переломив пополам полированный письменный стол, за которым так приятно было творить бессмертные произведения. Боюн же в самый последний момент успел взвиться чертиком из табакерки, улюлюкая и строя всякие нерусские рожи. При этом он громко, с молодецкой удалью, напевал:
– Все, – угрюмо сказала Марья, которая стройностью ног не отличалась, – ты – труп!
Кот тут же подхватил, крутясь по комнате и пританцовывая:
Кот покрутил головой, над чем-то раздумывая, а затем радостно закончил четверостишье:
– Все, стихоплет, – прорычала Марья, – тебе конец!
И она двинула на кухню за ножом. Вслед за ней из комнаты неслась задорная песенка неизвестной пока еще группы, у членов которой поголовно свело нижние конечности. Разумеется, исполнялась она в обработке усатого маэстро:
Когда Кустючная вернулась с превеликим тесаком для «разделки» сыров, кот уже сидел в комнате, которую сказочница гордо величала залой. Пижонские свои очки он нацепил на затылок, как будто там у него имелась вторая пара глаз, и, пялясь на экран японского телевизора, которых в городе-то по пальцем можно было пересчитать, с азартом разглядывал очередного дорвавшегося до трибуны депутата, словно и сам был докой в политике.
Кустючная точно помнила, что телевизор она не включала, а следовательно, кот совершил сие действие сам, без ее на то дозволения. Кровь в жилах писательницы окончательно вскипела, и Марья, на цыпочках подкравшись к креслу, в котором сидел усатый наглец, замахнулась тесаком. В глазах ее застыло такое выражение, которое вряд ли можно было сыскать даже в зрачках Раскольникова, занесшего топор над старухой-процентщицой.
На этом жизнь единственного говорящего на свете кота бесславно и окончилась бы, не заметь он на экране отражение сверкающего лезвия. В следующее мгновение, опрокинув телевизор, Боюн с отчаянным мявом взлетел на люстру, начисто оторвав ее от потолка вместе с проводкой, извернулся в воздухе и тут же оказался на шкафу, с интересом разглядывая бело-голубые осколки, совсем недавно бывшие горкой фарфора, почитаемого Кустючной за севрский. Хозяйка, потирая макушку, сидела на полу возле поваленного трюмо. Судя по всему, с головой Марьи Ибрагимовны ничего не случилось, в отличие от зеркала, куда сказочница врезалась по инерции.
Боюн довольно потер лапы, хотел сказать что-то, судя по выражению рыжей морды, назидательное. Но тут ножка шкафа сухо хрястнула, и платяное чудовище тяжело рухнуло набок, едва не проломив пол.
Тетя Мотя зажмурилась и перестала дышать, но странная тишина, длившаяся больше минуты, заставила ее вновь открыть глаза. В комнате никого не было. Марья осторожно обследовала другие. Оказалось, жилплощадь была пуста. Подлец Боюн бесследно исчез, зацепив с собою свежеиспеченный Тетин Мотин рассказ.
– Во, урод! – взревела литераторша, вонзая нож в кресло, еще не остывшее от кошачьего зада.
Нож вошел по самую рукоятку.
С семи до восьми утра Азалия Самуиловича Расторгуева выгуливала собака. Она тягала его по своим делам, большим и малым, заставляла лаяться с дворниками по поводу места выгула и оставляемых по пути непрезентабельного вида куч, подталкивала спорить с прохожими по поводу отсутствия намордника на ее, прямо скажем, некровожадной морде, в общем, – страдать.
Когда-то давно, лет пять назад Азалий Самуилович попытался освободиться от этой почетной обязанности, но супружница его, Клотильда Павловна, эти поползновения пресекла на корню одним коротким: «Молчать!» И пришлось заткнуться, пришлось терпеть ненавистную псину, которую решила завести именно Клотильда Павловна, при этом придумав ей идиотское имечко: «Дездемона».
Поперву Азалий Самуилович даже помышлял удушить блохастую тварь по бессмертному методу Отелло; уж больно яркие ассоциации вызвало это собачье имя; но тут же перед глазами возникала разъяренная физия Клотильды Павловны, и Расторгуев покрывался холодным потом, напрочь забывая про четвероногую бездельницу.
Впрочем, те времена уже давно прошли. Теперь Азалия Самуиловича покорно водили на поводке по подворотням, мусоркам и другим «злачным» местам. Смирение это пришло, когда Расторгуев с удивлением осознал, что с собакой, как ни крути, хлопот гораздо меньше, нежели, например, с ребятеночком, которого вдруг ни с того, ни с сего решила усыновить бесплодная Клотильда Павловна.
Зав секцией беллетристики до сих пор с гордостью вспоминал, как ему удалось осадить спутницу жизни фразой:
– Я, конечно, может и безмозглый дурак, но дети и собаки суть вещи несовместимые.
– Это почему же, – уперев руки в крутые бедра, поинтересовалась мадам Клотильда, превращая мужа одним взглядом в горящую головешку.
– Г-г-глисты! – яростно ответил Расторгуев, вытирая испарину со лба. – Ли-лишаи т-там ра-разные. Рев-вность, со-собачья, на-на-наконец.
– А и то, – ответила супруга. – К черту детей! Я свою Дездемусечку никому не отдам.
Азалий Самуилович чуть ли не впервые в своей подневольной жизни одержал победу и тихо этому порадовался, навсегда позабыв про безотказный мавров метод.
Так и прогуливался все эти пять лет Азалий Самуилович следом за косматым чудовищем в любую погоду даже с температурою и ангиной, или, еще хуже, при похмельном синдроме…
Вот и на следующий день после сабантуя в Доме литераторов, страдая не столько от выпитого накануне, сколько от будораживших его мыслей, связанных с явлением в самый разгар пьянки рыжего кота, Расторгуев бродил по улицам, держась, словно слепой, за поводок и ничего не замечая вокруг.
«Да, – размышлял он, – вчерась я был совершенно никаков. Однако бывало и похуже, хотя доселе, черт побери, говорящие коты мерещиться не смели и „Партийную жизнь“ не жгли посредством огнеметных глаз. Следовательно, мне пора или на какое-то время бросить пить, или допустить взаправдашнее существование подобных боевых котов, выведенных где-нибудь в тайных лабораториях КГБ. Черт! – восхитился Расторгуев своею догадкой, но тут же сник. – А может, все-таки померещилось?.. Нет, кот явно не был горячечным бредом. Коллективных галлюцинаций не бывает. А значит… значит нами заинтересовалась служба безопасности. Кем же конкретно, хотел бы я знать?»