Звезда Полынь

– Может, я тогда отсюда в ваш кабинет перейду? – спросила Наташка. – Если это правда ваша жена…

– Да, очень дельная мысль, – пробормотал Журанков, торопясь к двери.

То действительно оказалась Катя.

Журанков открыл дверь и, нервно окаменев на миг, галантно посторонился, без слов и вроде бы совсем обыденно приглашая ее войти. Она посмотрела на него немного исподлобья и шагнула с лестницы в прихожую.

Они не виделись со страшных дней суда. А вот так, наедине, в тихом уюте дома – и вовсе с незапамятных времен. С тех времен, когда он мог называть ее "Катенька".

То, как он провинился, по старой памяти машинально назвав ее "Катенька" в мае, до сих пор едко саднило у него в душе. Больше таких ошибок делать было нельзя.

– Здравствуй, – первым сказал он и не назвал ее никак.

Клацнула за ее спиной, закрывшись, входная дверь.

– Здравствуй, – просто сказала она. И тоже никак его не назвала. Не раздеваясь и даже не дотронувшись хотя бы до верхней пуговицы своей пышной шубы, она сделала шаг внутрь, озираясь. – А где Вовка?

Он не знал, красива она или нет. Он не знал, стройная ли у нее фигура. Положа руку на сердце, он никогда этого не знал – даже когда любовался ею в детстве, даже когда в молодости начинал ухаживать за нею. Это были понятия совершенно из другой частотной полосы, из иного измерения. Бывают красивые пейзажи, стройные березы и сосны… Разве их по этой причине хочется обнять? Женщину хочется обнять потому, что она – родная.

Он неловко спрятал руки за спину.

– Он у себя, – ответил он. – Я разве не говорил тебе по телефону? Мы не живем вместе, у него комната в общежитии нашего университета… Мы оба почти сразу решили, что так лучше. Он взрослый парень, самостоятельный, а я его могу просто задушить мелкими потугами сделать как лучше.

– Я все это знаю, – терпеливо сказала она. – Но его нет в общежитии.

– Он там, – сказал Журанков.

Разговор с самого начала завелся странный: черное – нет, белое – нет, черное…

– Я только что оттуда.

– Он мне звонил меньше получаса назад. Он опоздал. Катался на лыжах, зашел дальше, чем собирался, не рассчитал время… Опоздал. Сейчас он на месте. Вы просто разминулись.

– Безобразие, – сказала она. – Уж сегодня-то мог бы…

Журанков чуть развел руками и виновато улыбнулся, словно это он сам, Журанков, в чем-то согрешил перед нею.

– Ребенок, – сказал он. – Все-таки он еще почти ребенок.

– Вы ладите?

Она спросила невзначай; но по тому, как она поймала первую же подходящую петельку в летучем кружеве разговора и стремглав вплела в нее свой вопрос, можно было догадаться, что ответ ее волнует не на шутку.

– Да, – проговорил Журанков, а потом опять чуть улыбнулся, предлагая не относиться к его словам слишком всерьез. – Наверное, потому, что не надоедаем друг дружке, – запнулся. – Но космосом он, по-моему, заинтересовался.

– Этого-то я и боялась, – проговорила она.

– Сам, – торопливо добавил он. – Первый начал спрашивать.

Это прозвучало невероятно по-детски. Точно воспитательница застала двух карапузов рвущими друг у друга паровозик, и те пытаются оправдаться. Я не виноват, Марь-Ванна, он первый начал!

Она помолчала. Сделала еще шаг вперед. Он, отступая перед нею, попятился еще на шаг назад. Она остановилась на пороге комнаты. Осмотрелась.

– У тебя уютно. Большая квартира для одного… Две комнаты?

– Три.

– И для сына комната отдельно. С тобой тут считаются, я смотрю.

– Вроде, – виновато сказал он и слегка пожал плечами.

– О тебе вообще тут много говорят. Ты что, на самом деле оказался великий?

Он отрицательно покачал головой.

– Что ты, Катя. Я довольно жалкий. Просто мысли иногда в голову приходят нестандартные.

У нее дрогнули ноздри, точно внезапным порывом сквозняка до нее донесло неприятный, но, к счастью, отдаленный запах. И вдруг спросила:

– А сколько ты теперь получаешь?

Он ответил. Она чуть качнула головой.

– Неплохо…

Он виновато улыбнулся и сказал:

– Мне больше предлагали. Но… Что с ними делать-то?

Ноздри ее дрогнули снова.

– А почему ты без Валентина? – спросил он.

– Он сказал, что на первый раз нам лучше поворковать вдвоем, – рассеянно и не сразу, словно задумавшись о чем-то ином, ответила она.

– А-а, – понимающе протянул Журанков.

Она нахмурилась.

– Он в последнее время сильно изменился, – сказала она. – И я не уверена, что в лучшую сторону. Будто в нем завод кончился или пропал стержень…

– Катя, – твердо сказал Журанков, – мне кажется, это неправильно, что ты его обсуждаешь со мной.

Он был готов к любой ее отповеди. Но она лишь добродушно рассмеялась. Подняла наконец руки и расстегнула верхнюю пуговицу шубы.

– Жарко, – пробормотала она словно бы про себя. – Ну почему? – сказала она уже Журанкову. – Мы, в конце концов, все не чужие друг другу люди…

Журанков ощутимо растерялся и не ответил. Она подождала немного, но, ничего не дождавшись, опять спросила как бы про себя:

– Почему же он мне не позвонил?

Сразу поняв, о чем речь, Журанков ответил:

– Он мне сказал, что звонил тебе, как только вернулся в общагу и понял, что ты его не дождалась. Но у тебя телефон был выключен.

– Странно, – сказала она. Сунулась в сумочку и, точно конфету из бонбоньерки, двумя пальчиками вынула изящную, серебристо сверкающую игрушку телефона. Мимолетно всмотрелась. – Действительно, – с удивлением проговорила она, отпустив телефон упасть обратно. – Зачем бы мне его выключать?

– Может, ты боялась, что я, раз ты прилетела, буду тебе названивать? – спросил Журанков.

Она улыбнулась.

– Костя, не сходи с ума, – сказала она так запросто и так душевно, будто они и не расставались никогда. – У тебя преувеличенное мнение о моем нежелании с тобой общаться. Не понимаю, откуда.

Она сделала еще шаг вперед. Он отступил еще на шаг.

– По-моему, я никогда не давала поводов к тому, чтобы ты так дичился. В конце концов, мы прожили вместе столько лет, и я тебя любила… Очень любила, – мягко и будто что-то обещая повторила она. – У нас сын… Когда мы с Вовкой по телефону разговаривали, он очень хорошо и уважительно о тебе отзывался.

Этого Журанков не ожидал; он был уверен, что сын к нему настроен скептически. Молодой и крепкий парень, полный сил и уверенности, просто не мог не относиться к нему более или менее пренебрежительно, для Журанкова это была аксиома. От ее слов он расцвел тихой, несмело счастливой улыбкой.

– Правда? – спросил он.

– Да-да. Правда. Мне, ей-ей, любопытно, как вы общаетесь… Он меня ждет, ты сказал? Хочешь, пойдем сейчас к нему вместе?

Он ушам своим поверить не мог. На его лице проступило нерешительное, недоверчивое изумление.

– Я был бы рад… – пробормотал он. Осекся. – Но я ж ему тут, наверное, и так надоел. А по тебе он соскучился, я знаю. Катя, – он просиял, – можно же ему позвонить! Давай его самого спросим?

В спину и в затылок ему дунул легкий порыв ветра – и по внезапно и разительно переменившемуся лицу Катерины Журанков понял, что сзади произошло нечто из ряда вон выходящее. Он резко обернулся. Дверь в кабинет была невозвратно распахнута настежь, а на пороге в позе пай-девочки, в позе душой и телом преданной и на все готовой ученицы стояла пунцовая Наташка, одетая лишь в небрежно накинутую и застегнутую на одну, самую нижнюю пуговицу рубаху Журанкова.

Эта древняя, светящаяся на локтях и лопатках рубаха, в которой Журанков еще в "Сапфир" ходил, висела на спинке стула перед рабочим столом. Встречая Наташку, Журанков переоделся из любимой в более приличную, поновее и поярче, а ту безбоязненно оставил дожидаться в потайной глубине квартиры, уверенный, что никто и никогда родных лохмотьев не увидит, ведь кабинет – место запретное, неприкосновенное, куда более священное, чем, скажем, какая-то спальня.

– Константин Михайлович, – срывающимся голосом спросила Наташка, – я вам сегодня еще понадоблюсь или можно одеваться?