Звезда Полынь

– Ты что, уверовал, что ли? – с легкой иронией, но вполне, впрочем, дружелюбно спросил Бабцев, прищурившись и откинувшись на спинку стула.

– Да не в этом дело… Уверовал, не уверовал… Но было же!

– Ах, вот оно что, – с утрированно понимающим видом улыбнулся Бабцев.

– И вот там, помимо Голгофы, как и следовало ожидать, полно наших… Жил-поживал и работал в Союзе, оказывается, совершенно замечательный ракетный конструктор Михаил Гинзбург. Был – да, как и многие, сплыл. И вот на днях заходит ко мне просто-запросто Алдошин… Это научный руководитель корпорации, пижон, знаешь, закваски еще тех былинных времен, когда стиляг на улицах дружинники хватали, а он уже тогда за узкие штаны готов был хоть на сто первый километр. И в то же время – демонстративный демократ. Сидит такой вот, вроде меня, грубо говоря, бухгалтер в своем углу, сводит дебет с кредитом, и вдруг дверь открывается, и заходит семидесятилетний академик, лауреат всего, присаживается по-студенчески на угол стола и говорит: "Покорнейше прошу простить, что помешал, но не найдется ли у вас пары свободных минут, мне бы хотелось попросить вас о небольшом одолжении…"

– Игры больших начальников, – хмыкнул Бабцев.

– Знаешь, вообще-то все на свете – игры, – отозвался Кармаданов. – И я, честное слово, предпочитаю, чтобы начальники играли в "братья на семейном огороде", а не в "юберменьш из высокого кабинета".

– Это конечно, – мирно согласился Бабцев и разлил еще по половинке.

– Ну, ты гонишь… – опасливо засомневался Кармаданов, торопливо дожевывая свой бутерброд. После дневной-то беготни и нервотрепки он уже малость захмелел.

– Ну, я просто так, чтобы в рюмке светилось, – ответил Бабцев. – Хотя вообще-то тебе, по-моему, нынче небесполезно…

– Это точно, – вздохнул Кармаданов, и чувствовалось, что, отвлекшись было разговором, он опять будто лбом ударился о дневную жуть; глаза его съехали с Бабцева и уставились в стол. Потом он встряхнулся. – Все, все… Все кончилось. Все хорошо, что хорошо кончается… – Запнулся. – Кто же это все-таки был?

– Илья Муромец, – пошутил Бабцев. – Причем – бегущий по волнам… То есть по снегам.

– Прощайте, Гарвей… – тихо проговорил Кармаданов. – Мне еще многим нужно помочь… Я тороплюсь, я спешу… Никогда мне не нравился Грин. Все у него так высокопарно, неестественно… Даже обидно. По идее – согласен, а подано так, что тошнит…

– Эй, эй, – Бабцев с улыбкой помахал у Кармаданова перед лицом растопыренной ладонью. – Приди в себя, не улетай в беспредельность. Ты еще предыдущую историю не досказал! Не надо мне про Грина, давай про Алдошина.

– А, да! – спохватился Кармаданов. – Но, собственно, все почти. Я это к тому, что у нас тут совсем не шарашка. Кто бы меня из шарашки выпустил в объятия израильской военщины? А Алдошин… Вы, говорит, я слышал, едете в отпуск в Нетанию… Если у вас найдется там время, не передадите ли вы привет одному моему старому знакомому и коллеге… Только его еще надо найти. Но Израиль – страна маленькая, все друг друга знают, так что, я полагаю, поиск не составит труда… Передайте привет и, если у него сохранилось желание работать в российской космической отрасли, приглашение. Мы, мол, его тут ждем с распростертыми объятиями…

Бабцев засмеялся.

– Ты чего? Ты чего хохочешь?

– И ты мне говоришь, что у вас не шарашка! – проговорил Бабцев. – Да это же типичная вербовка!

– Пошел ты… – обиженно сказал Кармаданов и выпил.

– Нет, ты сам посуди! Человек… как его, ты сказал…

– Гинзбург…

– Человек Гинзбург живет себе, поживает спокойно на исторической родине. И вдруг этакий ком с горы! Является как бы в отпуск, как бы ни при чем невинный персонаж. И соблазняет его вернуться туда, откуда человек Гинзбург – между прочим, в здравом уме и твердой памяти – давным-давно сдрапал, потому что ему тут, я уверен, было тошнехонько… А не поработаете ли вы, мил-человек иудейский, сызнова на наши ракеты, которые мы потом "Хамасу" давать станем… Что тебе велено ему сулить?

– Да ничего! – огрызнулся Кармаданов. – Интересную работу на переднем крае, и только!

– При какой зарплате?

– Не было о том разговора.

– Ну, знаешь, не верю. Но даже если и не было, то, помяни мое слово, ближе к твоему отпуску обязательно будет. Вот так же зайдет к тебе какой-нибудь симпатичный полковник ФСБ, присядет на край твоего стола и уважительно, с дружелюбной улыбкой скажет: а беглых жидочков подманивать лучше всего вот так и так… нет, вы не записывайте, пожалуйста, вы на память…

– Валентин, кончай, – серьезно сказал Кармаданов.

Бабцев помолчал. Пожалуй, и впрямь перегнул палку…

– Ну, не серчай, друган, – слегка пошел он на попятный. Помедлил. – Но ведь это все оттенки. Пусть это будет не полковник, пусть тот же Алдошин. И пусть он скажет не "жидочков", а как-то иначе…

– Нет, – ответил Кармаданов твердо. – Коричневый цвет не может быть оттенком лазурного…

– Коричневый – метафора более или менее понятна, – сказал Бабцев. – А лазурный – это что? Я грешным делом думал, ты коричневому кумачовый противопоставишь.

Кармаданов отрицательно покачал головой.

– Пойми, Валька, – задумчиво ответил он. – Я советскую парашу ненавидел не меньше твоего. И до сих пор ничего ей не простил… Как, впрочем, я и девяностым годам ничего не простил и не прощу. А лазурный – это небо. А за ним – звезды. Наши звезды. Их раскидало черт-те куда. А они друг подругу скучают… не могут не скучать… Я же вот по тебе скучаю. А они, помимо дружбы, еще общее дело делали. Великое.

Бабцев растроганно помолчал.

– Ну, раз так, то ладно, – сказал он. – Убедил.

Молчу.

Некоторое время молчали оба, сосредоточенно отдавшись скромному блаженству неторопливого закусывания. В промежутках между оживленно кидаемыми друг в друга репликами хорошо пьется, но закусывается худо – не успеть выбрать, что схватить, не успеть прожевать. А во? когда сама собой взошла, заполнив кухню, тишина, душевная и теплая, будто летний полдень на одуванчиковой поляне, – нет ничего лучше, чем покатать от Щеки к щеке неторопливо измельчаемый немолодыми уже, но, к счастью, все еще вполне способными к дружеским застольям зубами вкусный ломтик ветчины или копченой колбаски.

– Конечно, – сказал потом Кармаданов. – Тут зависит от того, как ты к этому относишься, потому что всякое стремление к безопасности можно обозвать шарашкой. Ты понимаешь… Вражьи шпионы – это ж полбеды. Это, знаешь, фоновый режим, про который всерьез, по-моему, никто и не думает. Я, конечно, со шпионами, мягко говоря, мало общался…

– Но все-таки общался? – дружелюбно подколол Бабцев.

– В последний раз – когда "Тайну двух океанов" в детстве читал, – честно признался Кармаданов. – Не сбивай. Я вот что хотел сказать… Никто так не презирает собственных звезд, и никто так не стремится их ограбить, выпотрошить и выкинуть на помойку, чтобы больше не вякали, как свой же чиновник средней руки. Вот поэтому у нас и шарашка… Из-за них. И финансирование такое сложное, на шестьдесят процентов подспудное, – из-за них, сволочей…

– Даже на шестьдесят? – удивился Бабцев. Но эта тема показалась Кармаданову, видимо, совсем неинтересной или очень уж специальной, и он только ладонью махнул пренебрежительно: мол, не о том я, погоди…

– Конечно, тут иначе. Спокойнее, безопаснее… А какие тут детки! Руфь с уроков приходит – не нарадуется. Вдумчивые, любопытные… никто шмотками не выпендривается, ни от кого ни пивом не пахнет, ни табачищем… Можно, конечно, сказать, это потому, что мы железным занавесом отгородились от остальной России, как когда-то СССР от цивилизованного мира… А можно и наоборот. Грязь стараемся сюда не пускать. Ну, и бравируем, конечно, маленько – мы же все интеллигентные люди, все помним, что такое пропускные системы и режимы… А отчасти даже где-то лестно. Я вот себя поймал, что, когда ты про шарашку говоришь, я обижаюсь на тебя только потому, что ты это… ну… произносишь слишком уж с неприязнью. Слишком уж. Мы и сами иногда наш город называем Королев-16… С иронией, да, но отчасти, знаешь, с гордостью.