Кровавая луна

Она опустила руки и мягко оттолкнула голову мужа.

– Пойду успокою девочек! Придется объяснить им, что мы поругались. И сегодня, я думаю, мне лучше поспать одной.

Ллойд поднялся на ноги.

– Прости, что задержался так поздно.

Дженис тупо кивнула. Его слова лишь укрепили ее решимость. Она надела халат и пошла поговорить с дочерьми.

Ллойд понимал, что заснуть уже не удастся. Он тоже заглянул к девочкам, пожелал всем спокойной ночи и спустился вниз в поисках какого-нибудь занятия. Делать внизу было нечего, оставалось только думать о Дженис. О том, что он теряет ее и не может вернуть, не отказавшись от чего-то дорогого для себя самого и жизненно важного для его дочерей. Ему некуда было идти. Разве что вернуться в прошлое.

Ллойд надел кобуру и поехал туда, где прошло его детство.

Родные места ждали его в предрассветной тишине, знакомые, как вздох старой возлюбленной. Ллойд проехал по Сансет, захваченный ощущением собственной правоты. Не напрасно он старался просветить невинных девочек своими притчами. «Пусть они узнают постепенно, не так, как узнал я. Пусть узнают зверя по рассказам, а не на собственном примере. Пусть это будет еще одно исключение из моих правил ирландского протестанта».

Обретя эту новую уверенность, Ллойд вдавил в пол педаль газа. Краем глаза он замечал, как объятый ночью бульвар Сансет взрывается вспышками неона. Его затягивало в стремительный водоворот. Он взглянул на спидометр: сто тридцать пять миль в час. Но и этого было мало. Он изо всех сил вцепился в руль. Неоновые вспышки слились в сплошную огненную линию. Потом Ллойд закрыл глаза и сбросил скорость. Тут машина добралась до естественного подъема и, подчиняясь законам природы, плавно остановилась.

Ллойд открыл глаза. Они были полны слез. Ему стало неловко. Он сидел в машине, оглядываясь по сторонам и не понимая, где находится. Наконец включилась память, нахлынули тысячи воспоминаний, и он понял, что случай привел его на угол Сансет и Сильверлейк, в самое сердце района, где прошло его детство. Подгоняемый услужливой судьбой, он пошел на прогулку.

Опоясанные террасами холмы втянули Ллойда в сплав прошлого, настоящего и будущего.

Он взбежал по ступенькам Вандом, с удовольствием заметив, что земля по обе стороны от бетонных опор такая же мягкая, как и раньше. Холмы Сильверлейк были созданы Богом, чтобы питать и учить. Они благотворно влияли на бедных мексиканцев, начинавших здесь процветать, и на стариков, которые жаловались на крутизну этих холмов, но ни за что не соглашались отсюда уехать. Пусть придет землетрясение, предсказанное этими чокнутыми высоколобыми сейсмологами… Холмы Сильверлейк, оплот стабильности, исключение из правил, будут гордо стоять, когда сам Лос-Анджелес расколется, как яйцо.

На вершине холма Ллойд мысленно заглянул в один из немногих домов, где еще горели огни. Он ощущал одиночество, казалось, будто горящие огни взывают к его любви. Он вдохнул их любовь и выдохнул вместе с ней всю свою, до последней унции, затем повернул на запад и попытался заглянуть за холмы, туда, где стоял старый дом, где его сумасшедший брат ухаживал за родителями. Ллойд вздрогнул: диссонанс разрушил его мечтательное настроение. Единственный человек, которого он ненавидел, ухаживает за его обожаемыми родителями. Они произвели его на свет, а ему пришлось доверить их этому недоумку. Это был сознательный компромисс. Неизбежный, но…

Ллойд вспомнил, как это произошло. Стояла весна 1971 года. Он работал патрульным в Голливуде и дважды в неделю ездил в Сильверлейк навешать родителей, пока Том был на работе. Его отец в конце жизни впал в тихое помешательство. Целыми днями он возился в сарае у себя на заднем дворе, разбирал на части добрую дюжину телевизоров и радиоприемников, занимавших едва ли не каждый квадратный дюйм пола. А мать, молчавшая к тому времени уже восемь лет, о чем-то грезила с открытыми глазами в своем безмолвии, и ее приходилось трижды в день водить в кухню, чтобы она не забывала поесть.

Том жил с ними, он прожил с ними всю жизнь – ждал, когда же они умрут и оставят ему дом, уже записанный на его имя. Он готовил еду для родителей, обналичивал их чеки по социальной страховке и читал кошмарные книжки с картинками о нацистской Германии. Все полки в его спальне были уставлены этой макулатурой. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Морган Хопкинс напрямую высказал Ллойду свою волю: они с женой хотят дожить до конца своих дней в старом доме на Гриффит-парк-бульвар. Ллойд много раз заверял отца: «Дом навсегда останется за тобой, папа. Пусть Том платит налоги, можешь об этом даже не беспокоиться. Он жалкое подобие человека, но зарабатывает деньги и хорошо приглядывает за тобой и мамой. Оставь дом ему – мне все равно. Просто будь счастлив и ни о чем не тревожься».

Между Ллойдом и его братом, в то время триднатишестилетним «предпринимателем», занимавшимся сомнительной, на грани закона, торговлей по телефону, существовало негласное соглашение. Том остается жить в доме, он будет кормить родителей и заботиться о них, а Ллойд сделает вид, будто ничего не знает о складе автоматического оружия, закопанного на заднем дворе у Хопкинсов. Ллойд смеялся над неравноценностью договора: донельзя малодушному Тому не хватило бы духу воспользоваться этим оружием, да и само оружие за несколько месяцев все равно заржавеет и станет ломом.

Но однажды, в апреле 1971 года, Ллойд получил по телефону информацию, что в его великой мечте пробита огромная дыра. Ему позвонил старый приятель по полицейской академии, работавший патрульным в районе Рэмпарт. Он проехал мимо участка Хопкинсов и заметил на лужайке перед домом табличку «Продается». Табличка его озадачила: он не раз слышал от Ллойда, что его родители скорее умрут, чем покинут родной дом. Поэтому позвонил ему в голливудский участок и высказал свое недоумение. Ллойд выслушал его в молчаливом бешенстве. Раздевалка полицейского участка поплыла перед глазами, как в каком-то сюрреалистическом кино. Не снимая униформы, он сел в свою машину и поехал на работу к Тому в Глендейл.

«Контора» Тома представляла собой отремонтированный подвал с четырьмя десятками небольших канцелярских столов, стоящих впритирку друг к другу вдоль стен; и Ллойд вошел в нее, не обращая внимания на продавцов, объяснявших по телефону преимущества алюминиевой обшивки и изучения Библии на дому.

Стол самого Тома помещался в стороне от других, в передней части подвала. На столе стоял большой металлический кофейник, напиток в котором был крепко заправлен бензедрином.[16]

Ллойд с размаху опустил на этот кофейник свою утяжеленную свинцом дубинку. Тот пошел трещинами, гейзерами брызнули во все стороны струи горячей коричневой жидкости. В эту самую минуту Том вышел из туалета, увидел бешенство в глазах брата, дубинку, кофейник и попятился к стене. Ллойд пошел на него, описывая идеально ровные круги дубинкой и метя прямо ему в голову. Его остановил ужас в светло-серых глазах, так похожих на его собственные. Он опустил дубинку и прошел к первому ряду столов. Один из продавцов в страхе шарахнулся от него и бросился спасаться в задней части помещения.

Ллойд начал выдергивать телефонные штекеры из гнезд и швырять аппараты через весь подвал. Один ряд, второй, третий… Когда все продавцы покинули помещение, а пол усеяли разбитые телефонные аппараты, осколки стекла и бланки заказов, Ллойд подошел к своему дрожащему старшему брату и сказал:

– Ты снимешь дом с продажи сегодня же и никогда не бросишь маму и папу одних.

Том молча кивнул и грохнулся в обморок прямо в лужу напичканного наркотиком кофе.

Ллойд пристально вгляделся в темные холмы. Это было больше десяти лет назад. Его отец и мать по-прежнему живут в доме, замкнувшись каждый в своем одиночестве. И Том ухаживает за ними. Единственное решение, которым Ллойд не был доволен, но ничего не мог с этим поделать. Он вспомнил свой последний разговор с Томом, когда, навещая родителей, нашел его на заднем дворе: тот закапывал в землю ружья под покровом ночи.

16

Один из амфетаминов, стимулятор центральной нервной системы