След

В поляризованном свете микроскопа он перемешает частички краски и металла на сухое предметное стекло. Частички эти смешаны с другим мусором, какой-то странной сероватой пылью, видеть которую ему доводилось только однажды, причем при весьма знаменательных обстоятельствах. Точно такую же пыль он видел две недели назад, когда занимался совершенно другим делом. Да и как внезапная и загадочная смерть четырнадцатилетней девочки может быть связана с сегодняшней гибелью тракториста?

Джуниус застывает в напряженной позе, не позволяя себе даже мигать. Частички краски размером с пылинку перхоти имеют разный цвет: красный, белый и голубой. Это не автомобильная краска, и они наверняка не имеют никакого отношения к трактору, переехавшему случайно водителя по имени Теодор Уитби. Частицы краски, как и непонятные серые пылинки, были обнаружены в открытой ране на лице погибшего. Схожие, если не идентичные, серовато-коричневые пылинки и схожие, если не идентичные, частички краски были найдены во рту четырнадцатилетней девочки, главным образом на языке. Больше всего Джуниуса беспокоит пыль. Странная пыль. Ничего подобного он раньше не встречал. Форма у песчинок неправильная, и они напоминают засохшую грязь. Но только напоминают. На крупицах есть трещины и разломы, есть раковины и гладкие участки, у них тонкие, почти прозрачные, края – все напоминает обожженную, выгоревшую планету. В некоторых частицах имеются отверстия.

– Что это такое? – бормочет Джуниус. – Я не знаю. И как могло получиться, что одинаково необычная пыль оказалась на двух разных жертвах? Они же никак друг с другом не связаны. Что тут случилось, я не знаю.

Он берет пинцет и осторожно убирает со стеклянной пластинки несколько хлопчатобумажных волокон. В свете микроскопа увеличенные нити напоминают толстые белые канаты.

– Кто бы знал, как я ненавижу ватные тампоны! – обращается мистер Айзе к пустой лаборатории. – Кто бы знал, сколько с ними волокиты! – Лаборатория – угловая комната с черными столами, вытяжными шкафами, микроскопами, рабочими местами и всевозможными стеклянными, металлическими и химическими приспособлениями и принадлежностями – молчит.

Многие рабочие места пустуют, потому что большинство его коллег трудятся в других лабораториях на этом же этаже – кто-то занят атомным поглощением, кто-то – газовой хромотографией и масс-спектроскопией, кто-то – рентгенодифракцией. Люди работают на инфракрасном спектрометре или сканирующем электронном микроскопе. В мире, где все хронически отстают и где постоянно не хватает денег, ученые хватаются за все, что только попадает под руку, и выжимают из инструментов последние соки, как жокеи из скакунов в последнем, решающем заезде.

– Все знают, как ты ненавидишь ватные тампоны, – бросает подошедшая Кит Томпсон.

– Из тех волокон, что я собрал за свою короткую жизнь, уже можно было бы пошить громадное одеяло.

– Жаль, что ты вовремя этим не занялся. Посмотрела бы, что у тебя получится.

Джуниус убирает еще одно волоконце. Ловить их нелегко. Стоит чуть сместить пинцет или вольфрамовую иглу, и движение воздуха уносит фибру в сторону. Он переустанавливает фокус, снижает увеличение до сорока, добавляя резкости глубине фокуса, и, стараясь не дышать, всматривается в яркий кружок света, пытаясь разгадать лежащую перед ним загадку. Законы физики гласят, что при возмущении воздуха фибра уходит от тебя как живая, будто убегает. Как несправедливо! Почему бы ей не двигаться в противоположную сторону, в плен и неволю!

Мистер Айзе сдвигает окуляры на несколько миллиметров, и в поле зрения появляются громадные рога пинцета. Кружочек света до сих пор напоминает ему ярко освещенный цирковой круг – и это после стольких лет! В какой-то момент он видит слонов и клоунов в таких пестрых и ярких нарядах, что у него режет в глазах. Вспоминаются дешевые открытые трибуны – их называли «отбеливателями» – и плывущие в воздухе розовые клочья сахарной ваты. Он осторожно подцепляет еще одно волоконце, убирает его с предметного стекла и бесцеремонно стряхивает в маленький пластмассовый пакет, уже заполненный прочим мусором, явно не имеющим никакой доказательной ценности.

А больще всех мусорит доктор Маркус. И откуда он только такой выискался? Айзе уже завалил его докладными, обращая внимание на необходимость применять для снятия трасологических улик липкую пленку и ни в коем случае не ватные тампоны, потому что последние оставляют миллионы легчайших волоконец, которые невероятно трудно отделить от самих улик.

В докладной записке, отправленной главному судебно-медицинскому эксперту несколько месяцев назад, он сравнивал борьбу с хлопчатобумажными волокнами со сбором черных перчинок в картофельном пюре или белых волосков ангорской кошки с черных брюк. Легче выловить сливки из чашки с кофе, писал он и приводил еще много других неуклюжих аналогий и преувеличений.

– На прошлой неделе я отправил ему два рулона липкой ленты, – жалуется мистер Айзе. – И пакет стикеров с напоминанием, что клейкая лента идеально подходит для сбора волосков и волокон, потому что они не рвутся и не ломаются и нам не приходится потом выбирать вату. Я уж не говорю о том, что эти фибры искажают дифракцию рентгеновских лучей и могут повлиять на результаты других тестов. Мы же здесь не дурака валяем и не ради собственного удовольствия весь этот мусор подбираем.

Кит откручивает пробку на бутылке с пермаунтом.

– Ты так ему и написал? Насчет перчинок в пюре?

В минуту страсти Айзе говорит и пишет, что думает. При этом он не всегда сознает – а если и сознает, то скорее всего не обращает внимания, что мысли, возникающие в его голове, слетают с губ и становятся общим достоянием.

– Я к тому, – продолжает он, – что когда доктор Маркус или кто-то там еще брал мазок из полости рта той малышки, он пользовался ватным тампоном. Но с языком такое делать не обязательно. Он ведь все равно его отрезал, так? Отрезал и положил на разделочную доску. А раз так, то мог ясно видеть, есть на нем что-то или нет, и если есть, то мог легко собрать все липучкой. Просто, верно? Так нет же, нужно было влезть с ватным тампоном, а мне теперь приходится тратить время на то, чтобы выбирать ватные волокна.

Когда человек, в особенности ребенок, доходит до стадии разделочной доски, он перестает быть человеком и становится безымянным. Такова жизнь, и исключений здесь не бывает. Никто не говорит: мол, я просунул руку в горло Джилли Полссон, развернул скальпелем ткани и вырезал у девочки язык. Никто не скажет, что воткнул иглу в левый глаз малыша Тимми, чтобы взять стекловидную жидкость для токсикологического теста. Никто не помянет, что распилил череп миссис Джонс, вынул мозг и обнаружил лопнувшую аневризму. И никто не признается, что потребовались усилия двух врачей, чтобы перерезать мастоидные мышцы у мистера Форда, потому что он уже окоченел и рот у него никак не открывался.

Сейчас как раз один из моментов, когда осознание всего этого омрачает мысли Джуниуса Айзе, как тень Темной Птицы. Так он сам это называет. Почему и как – в детали он вдаваться не любит, потому что когда жизнь человеческая раскладывается на кусочки и в конце концов заканчивается на стеклянной пластинке, то тут уж лучше молчать и крутить головой, отыскивая взглядом Темную Птицу, – ее жуткой тени вполне достаточно.

– Думаю, доктор Маркус слишком занятая и важная персона, чтобы самому проводить вскрытие, – говорит Кит. – Вообще-то я и сама за все время видела его не часто. Пять-шесть раз, не больше.

– Не важно. Он здесь главный, и от него все зависит. Он разрешил пользоваться ватными тампонами, он подписывает заказы на них или что-то еще, столь же дешевое и непрактичное. С моей точки зрения, это он во всем виноват.

– Ну, девочку вскрывал уж точно не он. Думаю, и тракториста, того, что попал под колеса возле нашего старого здания, тоже. Он предпочитает распоряжаться да раздавать всем указания.

– Как тебе моя вилка? Сделать еще? – спрашивает Джуниус, проворно управляясь вольфрамовой иглой. В период обострения обсессивно-компульсивного синдрома он изготавливает не одну, а несколько вольфрамовых иголок, которые потом загадочным образом обнаруживаются на столах его коллег.