Тени сна (сборник)

Виталий Забирко

ТЕНИ СНА (сборник)

ВАРИАНТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Холодная ночь опустилась на холмы славного города Пата. Утомленный шестидневным триумфом императора Тагулы, город спал. Не слышно было обычной переклички ночной стражи, не видно ни одного огня. Мрак съел город, и вечные звезды равнодушно смотрели на черные холмы. Только неумолчное стрекотание цикад в невидимых зарослях чигар-ника нарушало могильный покой ночи.

Декаду назад император Тагула высадился на Побережье со своими войсками. Победоносная кампания по усмирению провинции Севрии завершилась. Войска распустили по квартирам, но императору пришлось три дня ждать с непокрытой головой на Тритской дороге разрешения Сената на въезд в город. Сенат же, из памяти которого еще не успела выветриться диктатура тирана Корбелия, был напуган высадкой войск Тагулы в двух переходах от Пата и, боясь повторения истории, никак не мог собраться — сорок лет назад проконсул Корбелий высадился, подобно Тагуле, на Побережье со своими войсками после присоединения к землям Великого Пата провинций Табрии и Килоны, развязал гражданскую войну, захватил Пат и принудил толпное собрание утвердить свою тиранию. Поэтому Сенат собрался только на третий день по получении благостных известий о роспуске Тагулой своих войск. Тагулу приняли, обласкали, увенчали вторым золотым венком императора, и на следующий день, для успокоения войск, ожидавших дележа трофеев, начался шестидневный триумф.

По случаю празднеств были устроены дополнительные раздачи хлеба и дарового вина первого урожая. После прохождения по Триумфальной аллее штурмового легиона, сопровождавшего заложников, рабов и трофеи, в храмах бога войны Спира и бога победы Катты были разыграны мистерии, восхвалявшие силу и мощь патского оружия, по окончании которых наследный фасхид Севрии, солнцеликий Антодорака, тайнорожденный угодно богам, но неугодно Пату, был казнен на жертвенной плахе.

На этом торжественная часть триумфа закончилась, и начались пиры, игрища, оргии, ристалища. Сенат не скупился. Рыночная площадь, а затем и прилегающие к ней улицы превратились в открытую пиршественную территорию для граждан Пата. По распоряжению Сената таверны, публичные дома, кабаки, гетеры обслуживали посетителей бесплатно — за все платила казна. В дни триумфа любой раб мог стать свободным или мертвым, сразившись один на один на каменных плитах Театрума со свирепым зверем сулом. Толпа ликовала. За время празднеств было съедено свыше семисот голов только крупного скота из триумфального сенатского стада, выпито более двенадцати тысяч гектонов вина, на ристалищах убито сорок два сула, а рабовладельцы потеряли около двухсот рабов живыми и мертвыми.

Триумф Тагулы превратился в неуправляемую оргию, готовую смести с лица земли славный город Пат, и, казалось, не было силы, способной предотвратить разгул толпы. Праздничные бои на деревянных мечах местами стали переходить в драки улица на улицу, квартал на квартал, взбудораженный город ходил ходуном, казалось, еще немного, и вспыхнет смута. Но к концу шестого дня как-то сами собой угасли пиршества и оргии, и город наконец погрузился в тяжелый хмельной сон. Сенатор Гелюций Крон, завершив вечернюю прогулку, медленно поднимался по ступеням виллы. Длинную сенаторскую тогу он аккуратно подобрал на коленях руками, чтобы не собирать подолом пыль. Раб, поджидавший его между колоннами с зажженным факелом в руках, стремглав сбежал по ступеням и только затем, пристроившись за спиной сенатора, ибо не полагается рабу быть выше своего господина, стал его сопровождать.

— Что говорят в городе, Атран? — не оборачиваясь, спросил сенатор. Он взошел по ступеням и отпустил тогу.

— В городе спят, господин.

Крон насмешливо заломил бровь. Палий Артодат давно советовал ему продать не в меру гордого и строптивого раба на галеры, но Крон только отшучивался. Именно эти качества он ценил в Атра-не, хотя открыто своих симпатий и не высказывал.

— Я вижу, ты хорошо провел время в городе?

Раб склонил голову.

— Отвечай!

— Как вам будет угодно, господин.

— Мне угодно, чтобы ты не прятал глаза!

Атран вскинул голову и повинуясь приказанию,

стал смотреть прямо в глаза сенатору.

«Что же выражает его взгляд — дерзость или просто неприкрытую наглость?» — подумал Крон, пытаясь рассмотреть в неверном отблеске пламени факела выражение глаз раба.

— Ты был у Гирона?

— Да, господин.

— Ты передал ему, что «Сенатский вестник» должен выйти завтра утром?

— Да, господин.

— Других слов ты не знаешь?

— Он был пьян, господин. И его подмастерья тоже.

— А ты?

Атран молчал и по-прежнему, не отрываясь, смотрел на сенатора.

— Ты знаешь, что я не люблю наказывать прутьями. Но еще больше я не люблю лжи.

— Я тоже пил, господин.

Крон окинул презрительным взглядом сухопарую фигуру раба.

— Твое счастье, что знаешь меру. Вели зажечь светильники и отправляйся спать. Завтра ты мне нужен трезвым.

Атран погасил факел и бесшумно исчез, растворившись в ночи. И в нахлынувшей темноте, казалось, звонче затрещали цикады. Сенатор медленно прошествовал между колоннами и вошел в дом. В большом зале сонная рабыня зажигала светильники.

— Постелишь мне на террасе, — сказал Крон. — И позови сюда писца.

Рабыня вздрогнула от его голоса, быстро повернулась к сенатору и согнулась в поклоне. Крон прошел через зал и отдернул завесь в спальню.

— Пусть ждет меня в зале, — бросил он через плечо.

В спальне было темно и душно — в застоявшемся воздухе висел тяжелый запах коринского бальзама.

«Опять не проветривали», — поморщился сенатор. Он хотел вернуться, сделать выговор рабыне, но передумал. За тяжелой завесью прошлепали босые ноги рабыни — она спешила в людскую будить писца.

Что-то неуловимо изменилось в сенаторе. Легко и бесшумно он скользнул к стене, уперся в нее руками. Несколько мгновений стоял так, словно в раздумье, и вдруг между его широко расставленными ладонями образовалась черная ниша. Привычным движением Крон просунул туда руку, там что-то щелкнуло, застрекотало, зажегся зеленый огонек, и наружу, сворачиваясь в свиток, стал выползать лист бумаги. Когда огонек замигал, сенатор подставил руки, и свиток, щелкнув ровно обрезанным краем, упал в них. Огонек погас, и провал в стене затянулся.

Крон потуже свернул свиток, сунул его под мышку и провел рукой по восстановившемуся участку стены. Чуть в стороне от только что затянувшегося провала рука наткнулась на большого слизня, и сенатор брезгливо ее отдернул. Машинально — слизень был холодным и скользким на ощупь — вытер пальцы о тогу. Впрочем, ощущение было обманчивым — от прикосновения к слизню на коже ничего не оставалось. Крон вновь надел на себя маску степенности и, не торопясь, вышел из спальни.

Писец уже ждал его. Низко согнувшись в поклоне, он стоял посреди зала, поддерживая одной рукой доску для письма, висевшую на веревке через плечо, а в другой сжимая стило и флакон чернил. Уставился в пол, блестя темной, словно полированного эстебрийского дерева, лысиной.

Не обращая на писца внимания, Крон прошел к еще теплой жаровне, снял с подставки деревянные щипцы и вернулся в спальню. Сдвинув завесь, чтобы свет проникал в комнату, внимательно осмотрел все стены и только затем снял слизня. Стряхнув его со щипцов на тлеющие угли в очаге, Крон так же внимательно обследовал зал. Здесь он нашел еще двух слизней: одного — на стене над ложем, другого на статуе богини Горели — покровительницы домашнего очага. Слизни запузырились на углях и, вспыхнув неярким бездымным пламенем, сгорели. Пепла после них не осталось, а в воздухе запахло чем-то похожим на озон.

«Странные создания, — подумал Крон, глядя на угли. — Живут, как мокрицы, только в домах, чем питаются — неизвестно. Ни вреда, ни пользы — одно отвращение… Завтра нужно сделать выговор управителю: спальню не проветривают, слизней не собирают…»