Страница 1 из 70
2012 Хроники смутного времени
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Колючий степной ветерок резанул меня по лицу, едка я с натугой открыл массивную дверь обрыддой казармы — открыл в последний раз в своей жизни.
На плацу как раз проходило построение батальона, и мой выход стал незапланированным и последним актом надругательства над уставом внутренней службы в той его части, которая касалась внешнего вида военнослужащих.
На этот раз мои преступления были много серьезнее расстегнутой пуговицы на воротнике хэбэшки. Дело в том, что х/б на мне не было вовсе, как не было осточертевших вонючих кирзачей, идиотских галифе и даже банального в своей утилитарности солдатского ремня.
Зато на мне имелся светло-серый деловой костюм, белая сорочка, тонкий красный шелковый галстук и темно-коричневые лакированные туфли. В руках я держал маленький кожаный чемоданчик, которым, не удержавшись, помахал ребятам на плацу.
Шестьсот голов повернулись на знакомый скрип двери, шестьсот пар глаз смерили меня восхищенным взглядом, и из шестисот луженых глоток раздался скорбный вздох: «Бля!»
Комбат повернулся позже всех, зато сейчас смотрел на меня неотрывно, и я видел, как его буквально заливает злобой сверху вниз — от багровых висков и мали-
В аэропорту меня ждало первое в моей гражданской жизни огорчение — самолет из Питера до Элисты не долетел, приземлившись на запасном аэродроме в Волгограде. На электронном табло этот казус толковали как случайный, обусловленный некой погодной аномалией, но Коля-калмык, потолкавшись среди знакомых таксистов, принес мне печальную весть об украденном прямо с летной полосы навигационном оборудовании, без которого сажать пассажирские самолеты оказалось затруднительно. Настолько затруднительно, что летчики всех трех рейсов, запланированных на сегодня, отказались выполнять посадку и направляли машины в Волгоград — тоже не сильно богатый край, насколько мне известно. Но вот же чудо — аэродромное оборудование с территории, закрытой двумя независимыми службами охраны, там воровать еще не научились.
Коля тут же уехал, получив от меня три обещанные сотни, а я направился в аэропортовскую гостиницу, называвшуюся, естественно, «Полет».
Хмурая женщина за стойкой с подозрением взяла мой военный билет, который я предъявил вместо паспорта, и, подняв усталое лицо, сказала:
— Вообще-то солдат селить не положено. Распоряжение администрации аэропорта.
Я мягко улыбнулся, и она — тоже несмело — улыбнулась в ответ:
— Только вот на солдата вы совсем не похожи. Такой представительный мужчина…
Я посмотрел на нее повнимательнее. Если бы не паутинки морщинок возле век и уголков губ, я бы дал ей лет тридцать. Но предательские морщины, а еще выцветшие, тоскливые, совершенно пустые, безжизненные глаза говорили за себя — ей было не меньше сорока яти, и эти годы она прожила нелегко. Кокетство в соче-ании с подобной внешностью воспринимается только к попрошайничество, а я принципиально никогда не даю ни нищим телесно, ни убогим душой.
нового затылка до угрожающе краснеющей груди, видимой сквозь небрежно распахнутую гимнастерку.
Я тоже смотрел на него без особой радости, но и ненависти у себя на удивление не обнаружил. Хотя бывали времена, когда я совсем по-другому представлял себе это прощание. В моих фантазиях фигурировали окровавленные бейсбольные биты, холодная сталь армейского штык-ножа или просто удары ногой прямо в квадратную челюсть майора…
Но сейчас я был спокоен и уверен в себе. Поэтому я всего лишь послал майору воздушный поцелуй, развернулся и пошел стучать каблуками по щербатому асфальту к воротам КПП.
На мой прощальный жест батальон ответил дружным смехом, в котором как-то особенно жалко и потерянно звучала тупая брань комбата.
На КПП вообще никого не оказалось, так что автоматические ворота мне пришлось откатывать руками. Но | это были приятные усилия, настолько приятные, что, 1 выйдя наружу, я с минуту покатал ворота туда-сюда по J направляющим и только потом закрыл их окончательно. |
Степной ветер еще раз кольнул меня своим дыханием, а куст перекати-поля указал направление движения прямо по шоссе, где через каких-то двадцать километров меня ждал аэропорт унылого городишки под названием Элиста.
Я готов был бы пройти эти километры даже пешком, но от подобной жертвы меня оградил Коля-калмык, на время дембельской недели круглосуточно дежуривший ; у ворот части на своем тарантасе.
Любопытно, что вызвать такси до аэропорта в этом нищем краю стоило всего сотню рублей, а услуги Коли ! обходились втрое дороже, но никто из дембелей не мелочился — похоже, это незатейливое вымогательство воспринималось как неизбывная дань степному ханству, привычная, понятная и даже исторически объяснимая.
Поэтому я сделал серьезное лицо, достал пятисотенную купюру и, вложив ее в военный билет, снова протянул его портье.
Она тоже погасила улыбку, по-деловому выудила купюру, не постеснявшись изучить ее на свет, потом спрятала в карман фирменной курточки, после чего сухим, равнодушным голосом сказала:
— Сутки — двести пятьдесят рублей. Если можно,дайте без сдачи.
Я снова достал деньги и дал ей две с половиной сотни без сдачи, а она вписала меня в какую-то засаленную амбарную книгу и выдала ключ.
Потом женщина с некоторым колебанием выложила на стойку мой военный билет.
Вообще-то мы документы возвращаем только после осмотра комнаты… — сказала она извиняющимся тоном.— Но у вас самолет на Петербург может прилететь в любой момент. А ночью здесь будет закрыто.
Я молча смотрел на нее, ожидая вердикта.
— Берите,— наконец махнула она рукой.— Только постарайтесь, пожалуйста, не воровать наши полотенца и вешалки для брюк.
Я забрал со стойки свой военный билет и спросил на прощание:
— А как вы угадали, что я лечу в Питер?
— Так ведь в военном билете написано: Антон Пожарский, призван Петроградским райвоенкоматом города Санкт-Петербурга,— на память процитировала она, недоуменно пожав острыми плечами.
Я хлопнул себя по лбу, кивнул и пошел на второй этаж, к своим первым на гражданке отдельной душевой, кровати и туалету.
Там я с сожалением разделся, потом голый прошел в душ и мылся в нем не меньше часа, наслаждаясь самим фактом безраздельного владения замкнутой от всех площадью, где была горячая вода, мыло и чистые до хруста полотенца. И где не было этих изнуряющих запахов
потных ног, преследующих меня все эти двадцать четыре месяца. «Пусть моется тот, кому лень чесаться!» — помнится, советовал нам ротный, и он вовсе не шутил.
Два года я, как умел, встречал воспеваемые уставом ВС РФ тяготы воинской службы, хотя мой скромный вес не предполагал наличие удара килограммов в двести, как хотелось бы. Зато мой цинизм и уверенность в своей правоте делали меня смелым там, где трусили те самые пресловутые качки весом под сто двадцать килограммов.
Меня в нашем батальоне, конечно, не боялись, зато уважали — и наглые кавказцы, и вальяжные сибиряки, и простые до изумления кубанцы. Это помогло выжить там, где погибали чемпионы юношеских соревнований по вольной борьбе — ведь они умели бороться только на татами, по правилам и под присмотром честного судьи. Поэтому они быстро сдавались, когда какой-нибудь наглый Шамиль с десятком таких же наглых кунаков принимался бить их ночью, без судьи и без правил.
А я выживал — потому что приходил к этому Шамилю тоже ночью, пусть один, зато со своей циничной уверенностью, и, слегка придушив описавшегося с ночного страху молодого человека, говорил ему:
— Я завтра снова приду и доделаю это. Если ты, урод, от меня не отвянешь.
Таких эпизодов за годы службы у меня и было-то всего два, причем оба взорвали мою психику в первые же месяцы. Один случился с тщедушным, ло отчаянным дагестанцем, заправилой целого землячества таких же дерзких, как и он сам, молодых людей, другой— с огромным, но тупым сибиряком, не меньшим ублюдком, чем его кавказский антипод. Оба ублюдка, что интересно, «отвяли» после первого же моего ночного визита. Но я знал — если бы не «отвяли», я бы их действительно придушил. И они это тоже знали. Поэтому, собственно, и «отвяли» — ведь ублюдки тоже хотят жить. Собственно, последнее открытие и сделало меня уважаемым человеком в батальоне.