Мальвы цветут

Анисья Васильевна засмеялась:

— Она еще краше меня будет…

— Куда там! Ты ее хоть всю часами обвесь!..

— Ну хватит. Побеседовали. — Анисья Васильевна поднялась. — Ты, я вижу, притомилась от нашего разговора… Говоришь, чего и не надо.

— Ну куда ж ты бежишь? Я говорю, мужик бы твой глянул бы теперь на тебя и ни за что бы не пропал без вести. Бегом бы прибежал.

— А вот это, Любовь Пахомовна, как раз не твое дело.

— Так ведь я говорю, ты сколько пережила, сколько на общественность потрудилась, а все цветешь, все цветешь. Ну, известно, как ты теперь начальница и кругом тебя все начальники…

Она еще ехидное что-то выкрикивала вдогонку, не смущаясь тем, что никто ее не слушает. Она уже давно привыкла к одиночеству, с самой той поры, когда муж перестал называть ее по имени.

Человек стоял у края дороги. Павел сразу, как только выехал с базы, увидел и человека, и его тяжелый серый плащ-дождевик, и потертый желтый чемодан.

Он обмахивал старой фетровой шляпой свое покрасневшее от жары немолодое лицо.

Вообще все у этого человека казалось старым, потрепанным, потертым. Все, кроме большой румяной лысины. Она блестела под солнцем, как новенькая. Роста он был невысокого и как-то так раздался в ширину, будто оплыл под жарким солнцем.

Павел решил, что это скорей всего агент или уполномоченный. Много их приезжает на комбинат, и все почему-то думают, что если они едут в тайгу, то надо даже в июле одеваться потеплее. А тут жара стоит, как, наверное, в Африке.

Человек проголосовал. Павел остановил машину и открыл дверцу. Он не любил ездить один, хотя тут и недалеко, всего десять километров. Но почему не послушать бывалого человека. А эти агенты — народ мытый-перемытый, весь Союз изъездили вдоль и поперек, с ними не соскучишься: всегда что-нибудь да расскажут.

Но этот пассажир как сел, так и замолчал, только вздыхал по временам, да все вытирал свою новенькую лысину и потрепанное лицо влажным от пота платком. Он изнывал от жары, но тяжелого своего плаща снять не догадался, так и ехал в нем всю дорогу. Ехал и молчал. Ненормальный какой-то агент.

Другие всю дорогу или хвалятся своими подвигами, или интересуются всякими подробностями насчет комбинатского начальства, да как с выпуском сборных домиков: хватает их или большая очередь. Кроме того, обязательно расспросят, есть ли ресторан в этой медвежьей местности и какая тут местная продукция; мед, скажем, или сушеные грибы, и что почем.

Так все десять километров от станции до комбината и обеспечены разговорами.

Павел не любит ездить молча. Он сам начал расспрашивать приезжего: откуда, надолго ли, да и по каким делам?

Отвечал он неохотно. И, наверное, для того, чтобы не отвечать ему самому, спросил:

— Ну, что у вас нового?

— Все новое. Комбинат. Клуб. Огородное хозяйство. Старого у нас ничего не осталось. Домов старых и то немного.

— А церковь?

— Стоит.

— Ну вот. А говоришь, ничего старого не осталось.

Ого, какой пассажир попался! Молчал, молчал, да и подковырнул. Павел покосился на него и пробормотал:

— Так она не работает.

— А тебе надо, чтоб работала?

Павла трудно было сбить с толку. Как и все веселые люди, он любил шутку и умел отшучиваться. Он серьезно спросил:

— А вы случайно не в попы к нам?

И услыхал ответ тоже совершенно серьезный:

— Не гожусь в попы, я лысый.

— А вы парик наденьте. Запросто!

— Бог — он глазастый. Его не обманешь.

И не разберешь, в шутку или всерьез. Слова вроде и шутейные, а сказано строго. А под конец такое он сказал, что Павел растерялся. Это случилось уже у самой комбинатской гостиницы. Выйдя из машины, странный пассажир положил на сиденье десять рублей. Павел отодвинул деньги рукой.

— Силен, — не то одобряя, не то осуждая, сказал пассажир и прибавил еще десятку.

— Вы чего это? — заносчиво спросил Павел.

Пассажир, теперь уже явно одобрительно, сказал:

— Молодец…

И снова полез за деньгами.

Тогда Павла прорвало:

— Заберите свои десятки! Машина у меня казенная. Приехал, понимаешь, тут… и, понимаешь, разбрасывается…

Собрав деньги, пассажир вдруг подмигнул:

— Молод, однако, ты и зря горяч!.. Как тебя звать-то?

— Не надо вам этого знать.

— Не Павлом ли? — спросил вдруг пассажир и понял, что угадал.

Он почему-то вздохнул и, подняв свой чемодан, сказал:

— Ну будь здоров, Павел…

Об этой встрече Павел хотел рассказать дома, но события повернулись так, что он забыл о необыкновенном своем пассажире.

Еще в сенях он услыхал голос матери. Она говорила раздраженно и громко, чего вообще никогда с ней не было. Увидав сына, она замолчала.

Клавдия плакала за перегородкой на своей постели. Она плакала отчаянно, громко, словно призывая всех разделить с ней ее горе. Этого тоже у них не случалось.

— Что тут у вас? — спросил Павел.

Никто ему не ответил. Рыдание за перегородкой затихло. Он повторил свой вопрос, и опять ему не ответили.

Лицо у матери было так спокойно, как будто это не она только сейчас отчитывала Клавдию. Это спокойствие испугало Павла больше всего.

Он спросил, понизив голос, чтобы нарушить вдруг наступившую тишину:

— Мама, что?

Она ничего не ответила, тогда он подошел к ней и, взяв ее за плечи, снова спросил:

— Что случилось?

— Ничего, — устало сказала она. И вдруг, сильно двинув плечами, освободилась из рук сына. — Ничего не произошло, — повторила она обыкновенным своим звучным голосом. — А ты перестань реветь, Клавдия.

И, заметив, что Павел все еще ждет ответа, Анисья Васильевна сказала:

— Прятаться от тебя нечего. Все равно сказать надо. Клавдия наша смалодушничала…

Павел сразу понял, что она хотела сказать, и лицо его потемнело от прилива злой крови. Ему стало душно, он хрипло спросил, кивнув на соседний дом:

— Этот?

И, не ожидая ответа, рванулся к двери, но мать остановила его:

— Постой, Павел!

Павел остановился. Из своей комнаты выбежала Клавдия в пестром байковом халате, растрепанная, опухшая от слез.

— И не мешайся ты в мои дела! — закричала она, останавливаясь на пороге. — Сама справлюсь.

— Да что ты вскинулась? — сказал Павел, чувствуя, что к нему возвращается постоянное его спокойствие. — Мама, ты не бойся. Я с ним по-хорошему. Я его спрошу как друга. Он мне ответит…

Он повернулся и с такой силой ударил в дверь ладонью, словно стоял перед ним его друг и между ними происходил окончательный разговор.

Едва он спустился с последней ступеньки, как на крыльцо выбежала сестра.

— Имей в виду, все это я, — вызывающе и как бы ставя себе в заслугу то, что случилось, сказала она. — Ты знаешь, как я его люблю?

Она постучала кулаком по перилам.

— Вот как люблю. Ты это имей в виду.

— А он? — спросил Павел.

Клавдия вздохнула и ничего не ответила.

— Не любит, — с мальчишеской прямолинейностью решил Павел. — Как же ты могла?

— Так я же люблю! — снова вызывающе объяснила Клавдия. — Будто сам не понимаешь? Тебе это должно быть понятно.

— Я — другое дело.

— Почему — ты другое? Она тебе только слово скажет, а ты уж и бежишь.

— Ну и что?

— Ничего. А ты дурак, Павлушка.

— Ты очень умная.

— Вы хоть раз поцеловались?

— Не болтай…

— А она только этого и ждет. Я-то вижу…

— Что ты видишь?

— Павлушка, она тебя любит.

— Врешь, — грозно сказал Павел. Поднялся на одну ступеньку и спросил шепотом: — Врешь?

Клавдия строго ответила:

— В таком деле врать нельзя.

— А он соврал? — Павел кивнул на соседний двор.

— Кто тебе сказал, что он соврал? Ох, Павлушка-Павлушечка, ничего-то ты не понимаешь… Ничего.

— Ну так я ее спрошу… Теперь спрошу. И ему скажу…

Она села на верхнюю ступеньку крыльца и, запахивая халат, проговорила:

— Ничего ты ему не скажешь. Он уехал. На смотр, — сказала она устало. И сидела она тоже не так, как всегда, не по-девичьи, обхватив руками колени. Она сидела, как сидят взрослые люди, и покрасневшими от слез, утомленными глазами смотрела на верхушку березы.