Страница 52 из 55
– Значит, причину опасений Галлера ни Яцкевич, ни Смирнов вам называли?
Лисицкий отрицательно качнул головой.
– Не называли. А я и не очень интересовался… – Он наконец-то, посмотрел на Черноусова. Но обращался по-прежнему к Синицыну. – Когда Виктор приехал, Смирнов почему-то решил, что он что-то узнал о наших отношениях с Галлером. Я… – он коротко махнул рукой. – Впрочем, это неважно. Что вы намерены предпринять теперь?
Синицын пожал плечами.
– А мы ничего и не предпринимали, – сказал он. – Мы ведь частные лица. Это «Беркут» вашу фирму разгромил, к нему и претензии… – он поднялся из-за стола. – А знаете, ведь Витенька наш ничего такого не думал. И приехал он сюда совсем не для того, чтобы кого-то разоблачать.
Лисицкий бросил недоверчивый взгляд на Черноусова, сидевшего с неподвижно застывшим лицом.
– Не для того, не для того, – повторил Синицын. – Так что, если хотите кого-то винить в происшествии – вините свой собственный страх. С перепугу вы распорядились, чтобы Смирнов выдавил израильского корреспондента. И это вы помогли нам увязать Галлера с событиями в Крыму. Без вашей помощи нам и в голову бы не пришло… А когда Витя – из чистого упрямства – отказался уезжать до встречи с американским стариканом, окончательно спятили от страха… – он сделал паузу и закончил, глядя уже не на Лисицкого, а на своего друга: – И велели его убить.
На этот раз его слова не вызвали никакой реакции у Виктора. Только когда они оба подошли к двери, он пропустил вперед Синицына, а сам повернулся к молчащему Лисицкому.
– Знаете что, Николай Степанович? – сказал он. – Десять лет назад вы сказали мне, что я возможно еще скажу вам спасибо за то, что уехал. Это правда. Я готов сказать вам большое спасибо. За то что мне не пришлось сидеть в том дерьме, в котором сейчас сидите вы.
Он шагнул за порог. Уже выходя из квартиры Лисицких он заметил Наталью. Она стояла у двери в гостиную.
Только сейчас он вспомнил о ней. И подумал, что она вполне могла слышать.
Ее лицо походило на гипсовую маску.
«Интересно, – подумал Виктор, медленно спускаясь по лестнице, – кого теперь она ненавидит больше: меня или мужа?»
18
Синицын привез Виктора в аэропорт задолго до отлета и даже задолго до начала регистрации на рейс. Зал ожидания аэропорта был пуст. Володя сказал – потому что многие рейсы отменены. Не хватает горючего. Да и цены на билеты такие, что люди предпочитают поезд. Или вообще отказываются от поездок, сидят дома.
Они вышли на улицу, рядом с перронами. Сели на лавочку, закурили.
– Копию картины Тициана «Гомер и его герои», которая украшала офис Смирнова, Мардер нарисовал по памяти, – задумчиво сказал вдруг Черноусов. Синицын, казалось, нисколько не удивился такому повороту мысли. – Я вот вспомнил: Верещагин мне как-то рассказал, что старик чуть ли не десять раз писал ее с оригинала, так что запомнил до мельчайших подробностей… – он покачал головой. – Странно, странно…
– Ну и что? – спросил Синицын. – Что странно?
– Я вот только сейчас подумал, – медленно произнес Черноусов. – Где же, интересно, художник Ефим Мардер мог написать десять раз эту картину – тем более, с оригинала – если около тридцати лет провел в ГУЛАГе. Как ты полагаешь?
– Н-ну… – Синицын задумался. – Не исключено, что еще до ареста…
Виктор покачал головой.
– Нет, не все так просто. Что-то тут не так… – он помолчал немного, пытаясь свести воедино ту немногую информацию, которой владел. – Я ведь в свое время хотел писать о нем. Так что интересовался. До ареста он десять копий с оригинала снять не мог. По словам того же Верещагина, Мардер вообще не занимался копированием. Изучал – да, но не копировал. То есть, не выписал картину в полном соответствии с оригиналом. Мог написать какой-нибудь фрагмент – если его заинтересовала техника.
– После освобождения?
– Не писал ничего, кроме картин на религиозные темы – для себя – и икон – по заказу церковной общины.
– Да, ты прав. Еще одна странность.
– Если бы одна…
Они снова замолчали.
– А где хранится оригинал? – спросил вдруг Синицын. – Ты никогда этим не интересовался?
– Нет, не интересовался. Я и об этом-то вспомнил только сейчас. Знаешь, там у меня голова была другим занята… А вот пообщался с Маевским – даже странно стало. Много чего вспоминается. И как-то одно за другим цепляется, – Черноусов коротко хохотнул. – Вот, вспомнилась еще одна встреча. Рассказать?
Синицын кивнул.
И Виктор рассказал Синицыну о встрече, случившейся у него в 1987 году. В Советском Союзе начинались (правда, весьма робко) горбачевские реформы, первые отказники получили, наконец, право на выезд и приезжали. Число репатриантов постепенно росло (разумеется, не так, как это случилось в начале 90-х).
Черноусов готовил цикл статей о новых репатриантах-ученых. Очередным его собеседником оказался доктор химических наук Яаков Куперман. Задавая традиционные вопросы – о семье, о выборе профессии – Виктор услышал: «Профессия у меня наследственная. Отец был химиком. Причем не только на свободе, но даже в тюрьме».
Моисей Куперман, талантливый молодой ученый-химик, был арестован ОГПУ в начале 1929 года. Но сидел не в лагере. После знаменитых «Крестов», его отправили в спецтюрьму (или «шарагу», как называли такие учреждения сами заключенные). Это случилось, по словам Яакова, в 1930 году.
– Вы не ошибаетесь? – спросил тогда Виктор. – Насколько мне известно из литературы, так называемые «шарашки» появились только в середине или даже конце 30-х.
– Нисколько не ошибаюсь, – ответил мой собеседник. – Я сам удивился. Когда впервые услышал это. Но отец утверждал, что – да, это была фактически исследовательская лаборатория. Химико-технологическая.
– Оборонка? – спросил Черноусов.
– Ничего подобного. Они занимались разработкой технологий, связанных с созданием высококачественных красителей. Это во-первых. А во-вторых – изучение процессов искусственного старения органических веществ. В этой, с позволения сказать, лаборатории отец сидел до 1934 года. Потом его перевели в обычный лагерь, на Колыму.
Дальше они поговорили о судьбах бывших заключенных в хрущевские времена, об их приезде в Израиль в 1973, о смерти отца уже здесь.
В конце встречи Виктор спросил:
– А где находилась эта лаборатория?
– Недалеко от Москвы, – ответил Куперман. – В селе Покровском. Слышали о таком?
– А при чем тут Мардер? – спросил Синицын, внимательно все выслушав. – Он что, тоже сидел в шараге? Интересно, в качестве кого?
– Этого я пока не знаю. Обрати внимание: одновременно были арестованы питерские художники неоклассического направления во главе с Мардером и группа молодых химиков-органиков. Раз. Далее: репродукцию с картины Мардера, с дарственной надписью, мы с тобой видели у Семена Левина. И общую фотографию. Тоже совпадение? Люди, охотившиеся за мной и те, кто использовал меня как прикрытие, искали записи, сделанные покойным искусствоведом… где? Тоже в Покровском. В результате поисков Семен Израилевич Левин, вместо страны имени собственного отчества, отправился по другому маршруту.
Синицын молчал.
– Есть у нас в Израиле один миллионер, – сказал Черноусов задумчиво. – Шмуэль Флатто-Шарон. Весьма эксцентричная личность. Во Франции его до сих пор жаждут заполучить – он там провернул какую-то аферу на пару миллионов долларов. И быстренько смылся в Израиль. Успел даже побывать депутатом кнессета, хотя все считают – по нему тюрьма давно плачет.
– Удивил, – проворчал Синицын. – У нас знаешь, по скольким депутатам плачет то же самое учреждение?
– Ладно, я не об этом. Недавно открыл в Эйлате музей. В нем выставлены копии самых знаменитых картин прошлого. Он, понимаешь ли, набрал художников – в основном, из наших, из новых репатриантов. Прилично платит им, а они сидят и малюют – а-ля Тициан, а-ля Микеланджело. В соответствии с каталогом.
– Ты это к чему?