Тролли в городе

Лазарев вскочил и завопил:

– Ура товарищу Милованову!

А другой, я его не знал, встал и очень серьезно предложил:

– Товарищи, я предлагаю отметить это важное событие пением «Интернационала».

Все опять стоя исполнили «Интернационал», после чего я сел вместе с остальными за стол, а Лазарев притащил водку и закуски. Все делалось в строгом соответствии с «первоисточником»: селедку подавали на газете (к сожалению, это была не «Правда», а «Метро» и «Мой район»), водку – в граненых стаканчиках, купленных в «Икее».

После второго тоста – «Ленин и теперь живее всех живых!» – все окончательно расслабились. Только Милованов сидел выпрямившись во главе стола, молчаливый и, по всей видимости, трезвый, и наблюдал за происходящим холодными глазами.

Лазарев совсем раскис. Он и раньше-то пить не умел, а теперь на него сильно влияло большое сборище, общее возбуждение, болтовня. Говоря коротко, Лазаря развезло. Он улегся грудью на стол и объявил:

– Непременно надо Гемпеля с Алией познакомить. Тем более что и волосы…

Он с сокрушенным видом провел рукой по собственным коротко стриженным волосам и икнул.

Кругом зашумели как-то особенно громко, и в гуле голосов слышались возгласы:

– О, Алия!

– Ну да, Алия!

– Хо-хо, Алия!

Разговор перешел на эту самую Алию, и вскорости выяснилось, что решительно все, не исключая и Милованова, были так или иначе в нее влюблены. Как она выглядит и где живет, я не выяснял, но спустя какое-то время пассивного плавания по волнам бессвязного разговора мне все это и так сделалось известно.

Называли адрес на Васильевском острове и с каким-то непонятным упоением описывали грязно-розовый дом, стоящий особняком на углу. Разумеется, рядом с домом Алии, вплотную к нему, был в свое время выстроен другой, но вот уже лет восемь как этот соседний дом снесли, так что теперь с одного боку жилище Алии овевает ветер пустыря, а с другого – ветер перекрестка. Поэтому у нее в квартире всегда сквозняки.

– По этой примете легко вычислить, кто у нее в фаворитах, – сказал Милованов (все сразу замолчали и повернулись к нему, как бы из опасения пропустить хотя бы слово, изошедшее из уст вождя). – Простуда, – пояснил Милованов. – Если часто ходить к Алии, непременно начнешь чихать и кашлять. Просквозит, непременно просквозит, как ни оберегайся. Там отовсюду дует.

– Ну вот еще! – возмутился один из собравшихся. – Вампиры ведь не простужаются. Они не подвержены болезням.

– Вот ты себя и выдал! – вскричал Лазарев с глупым смехом. – Что значит «они»? «Мы»! Это ведь мы – вампиры, забыл?

Говоривший ему не ответил, только пожал плечами и отвернулся. Лазарев, впрочем, этого не заметил.

– Что же Алию сюда не пригласили, если она такая знаменитая? – спросил я.

На меня воззрились с таким удивлением, словно я брякнул несусветную глупость. Но я решил настаивать:

– Заодно и меня бы с ней познакомили… А может, и я бы ей понравился, кто знает? Никогда нельзя предвидеть, где встретишь судьбу.

Конечно, я был пьян, ничем иным нельзя оправдать подобную патетичность. Но здесь следует заметить, что для русского человека «судьба» по преимуществу означает поиск брачного партнера, в то время как для персонажа американского комикса это же самое слово имеет смысл более зловещий: «встретить судьбу» – это попросту умереть.

Именно это и имел в виду Милованов, когда ответил:

– Встретиться с судьбой никогда не поздно. И лучше позднее, чем раньше. А еще лучше – никогда. Поэтому мы и избрали путь Детей Мрака.

Мы поболтали еще немного, стараясь построже придерживаться вампирской тематики. Лазарь периодически ходил в подвал блевать и возвращался оттуда бледный, несчастный, но с осмысленным взором. Прочие истребляли рыбные закуски, щедро заливали их водкой и громко, перебивая друг друга, говорили… Рыбный запах стоял нестерпимый, внутренности потрошеной селедки валялись повсюду, разбросанные по столу и растоптанные на полу. Я сам, отправляясь в туалет, наступил на рыбий пузырь, и он хлопнул под ногой.

Когда я вернулся, меня поразила одна вещь. Я как будто заново увидел всех своих товарищей по пирушке и в первое мгновение не узнал их. В них всех проступило нечто общее и в то же время они сильно отличались от обычных людей. Я не мог сформулировать этого для себя – ни тогда, когда был сильно пьян, ни теперь, когда я абсолютно трезв. Это было именно «нечто», что-то не поддающееся четкому определению.

Но хуже всего было другое. Хоть они по-прежнему шумно и весело болтали, я теперь не понимал ни слова. Какие-то тягучие звуки изливались из их уст, не похожие ни на один человеческий язык. Не были они и подражанием животным. Никаких там «му-му» или «кукареку». Нет, это была именно речь, и притом осмысленная, но… нечеловеческая. Может быть, одушевленные рыбы переговариваются на подобном наречии, подумал я тогда в смятении, но эта мысль была такой же абсурдной, как и все остальное, что происходило в тот вечер.

Я не помню, как уходил, закрывали ли за мной дверь и прощался ли я с Лазарем или же смылся «по-английски», никому ничего не сказав. Проснулся я дома с сильной головной болью, и тотчас картины того, что происходило накануне у Лазаря, отчетливо нарисовались в моем воспаленном мозгу.

Когда я говорю о «воспаленном мозге», я имею в виду именно это. Когда-то, лет десять назад, в макулатуре, которую я тащил выбросить на помойку, я увидел книжку «Господство и подчинение» и, повинуясь обычному любопытству, полистал ее в поисках картинок. В подобных книжках иногда помещают изображения голых женщин в собачьих ошейниках. Будучи подростком, я испытывал к ним сильный интерес.

(В жизни бы не подумал! Сколько всего важного, оказывается, я упустил. – Примеч. мое.)

Однако книжица меня разочаровала. Там имелись в основном довольно скучные схемы вроде: «субъект» – стрелочка – «воля» – стрелочка – «объект». Но одна картинка оказалась забавная. Там был весьма условно нарисован некий «субъект» с вытаращенными глазами. Над его головой волнистые линии изображали высокую температуру. Волосы «субъекта» стояли дыбом. Подпись гласила: «Воспаленное состояние мозга».

Вот у меня в то утро после пробуждения было именно такое состояние мозга. Полагаю, волнистые линии над моей головой оказались бы весьма кстати. Я выпил очень много холодной воды из-под крана, оделся и, сообщив домашним, что иду в вуз, вышел на улицу.

День был тихий и пасмурный. Гудение в моей голове, по крайней мере, прекратилось, но чувствовал я себя очень странно. Если говорить коротко, то я как будто не узнавал самого себя. Что-то во мне переменилось, и произошло это после вчерашней вечеринки.

Дело было не в похмелье, как мог бы предположить какой-нибудь местечковый циник вроде тебя. (Странный выпад в мой адрес! Кажется, я вообще ничего не предполагал и уж точно никаких тупых острот не высказывал. Не говоря о полной сомнительности предположения касательно того, что я могу иметь отношение к «местечковому цинизму»! – Примеч. мое.)

Всем моим естеством я ощущал, что и сам я, и весь мир, в котором я отныне обречен существовать, не имеем ничего общего с прежним. Я как будто видел все вокруг совершенно другими глазами. Когда я дотрагивался до какой-либо вещи, на ощупь она оказывалась совершенно незнакомой. Словно все поверхности разом кто-то смазал слегка жирной влагой, от которой чуть склеиваются пальцы. Иными сделались и запахи. Я не мог избавиться от назойливой селедочной вони, которая как будто нарочно застряла у меня в ноздрях и пропитывала собой решительно всё. Скажу сразу, что все эти искажения восприятия сохранились. Разве что теперь я не воспринимаю их так остро, как в те первые дни.

Туман полз по улицам, и украшения на фасадах домов – все это барокко и рококо, которым так гордится центр Санкт-Петербурга, – сцеплялись с завитушками тумана, сливались с ними в единое целое. Серая, взвешенная в воздухе влага была истинной кровью насильственно выпрямленных, растянутых жил приморского города. Она изливалась из неведомого источника и, пройдя по всем улицам, площадям, переулкам, исчезала в незримом устье.