Тролли в городе

– Это ты мне говоришь?

– Кому же еще? – удивился Гемпель. – Тебе.

– Слушай, Андрей, – не выдержал я, – этот тип… это существо… оно…

– Оно настоящее, – закончил за меня Гемпель. – Один из тех заключенных, которых я освободил. Он узнал меня и полон благодарности.

– Он для этого тебя остановил?

– В общем и целом – да.

– Стало быть, ты популярная у них личность? – Вероятно, я пытался иронизировать. Сейчас я в этом уже не уверен.

– Они знают, что я – новый фаворит Алии, – отозвался Гемпель совершенно спокойно. – Я имел право освобождать их и воспользовался этим. Я имел право не освобождать их, но не воспользовался этим. Они все меня благодарят.

– А ты что? – заинтересовался я.

Честно говоря, я предполагал, что Гемпель сейчас начнет разглагольствовать на темы достаточно отвлеченные (про благородство, про межрасовую дружбу и прочее), – словом, скажет что-нибудь такое, что заставит его чувствовать себя очень-очень хорошим. Иногда человеку необходимо насладиться мыслью о том, что он поступает правильно, делает добро и так далее. Какая-то загадочная потребность души, заложенная в нас свыше.

Гемпель меня удивил своим утилитарным подходом к делу.

– Я сказал ему, что ты – со мной, – сообщил он. – Чтобы он хорошенько запомнил, как ты выглядишь, и, если что, помог бы тебе.

– Если что? – насторожился я. Мне вдруг перестал нравиться оборот, который принимало дело. – В каком смысле «если что»?

– Если с тобой что-нибудь случится, – объяснил Гемпель. – Если со мной что-нибудь случится и ты останешься один, беспомощный.

– Стоп, – сказал я. – Почему это я останусь один, да еще и беспомощный? Человек всегда в какой-то мере один, но до сих пор, кажется, мне удавалось справляться…

– Ты знаешь, что я имею в виду. – Гемпелю не хотелось развивать эту тему.

– Нет, не знаю, – заупрямился я.

Мимо нас шли люди и жуткие существа, бабки с тележками на колесиках, расхлябанные пьянчужки с ближайшей паперти, зеленоглазые плоскорожие создания с остренькими горбиками и мятыми ошметками недоразвитых крыльев, женщины неопределенных лет и определенной наружности, согбенные карлики, цепляющиеся пальцами за мостовую, похожие на ящеров существа без штанов, верткие юноши в пиджаках на костлявых плечах. Потом проехала всадница на гладкой лошади. Все происходило одновременно и в одном и том же месте.

– Я не знаю, что может случиться, – еще раз сказал я.

Но я знал.

Гемпель тоже это знал и потому не ответил. Мы двинулись дальше на поиски розового дома.

Спустя минут десять Гемпель нарушил молчание.

– Она что-то делает с ними… – проговорил он.

– Алия?

– Да.

– С кем?

– С заключенными.

– Если она тюремщица, то оно и понятно, – сказал я.

– Она не тюремщица, – возразил он. – Она запретила так себя называть, а Алия ничего не запрещает без смысла. В этом отношении она мало похожа на обыкновенную женщину.

– Судя по твоим рассказам, она вообще не похожа на обыкновенную женщину.

– Она красавица, – сказал Гемпель угрюмо. – Но и на обыкновенную красавицу она не похожа… Вообще ни на кого.

– А на кого, в таком случае, она все-таки похожа? – не отставал я.

– На тюремщицу, – ответил Гемпель. – Эти заключенные… Я думаю, они просто взяли название. Заключенные. Те, кто куда-то заключен. Под ключ.

Некоторые филологические изыскания, даже те, которые обнажают самое заурядное явление, давно лежащее на поверхности, вроде высказанного Гемпелем, производят на меня сильнейшее впечатление. Тысячу раз я употреблял эти слова: «ключ», «заключенный», – и никогда мне в голову не приходило, что они однокоренные и вообще как-то связаны.

Странно все это.

Должно быть, западный ветер так действует. Западный ветер на Васильевском.

– Они заключены внутри чуждых им телесных оболочек, – продолжал Гемпель. – В этом смысл термина. Помнишь, я говорил тебе о том, что тело и душа всегда взаимосвязаны?

– А как же Квазимодо? – блеснул я познаниями. – Он был безобразен, но с прекрасной душой.

– Его душа была искалеченной и немой, – ответил Гемпель и усмехнулся. – Я об этом тоже думал. Особенно после встречи с прозерпинианами. Душа и тело взаимовлияют, в этом лично у меня нет ни малейших сомнений. А ты просто поверь на слово.

– Угу, – сказал я.

– В тех случаях, когда душа прозерпинианина оказывается в чересчур уж чуждой для себя материальной оболочке, – задумчиво изрек Гемпель, – что-то происходит и с душой, и с телесной оболочкой. Ты заметил, конечно, что одни прозерпиниане – обитатели второго слоя, или, если угодно, Земли-два, – выглядят более-менее привычно для человеческого глаза…

– Ты имеешь в виду горбатых карликов, обезьяно– и лемуроподобных уродцев и колченогих кривобоких калек? – вставил я.

Гемпель кивнул.

– Именно их. Они ведь все-таки похожи на людей. Пусть изуродованных генетическими мутациями, пусть очень некрасивых и отталкивающих, но все же людей.

Мы миновали Андреевскую церковь, возле которой тусовались два человекообразных субъекта с дергающимися плечами и мокрыми бородами. Я вдруг поймал себя на том, что не могу сейчас определить, к какому разряду отнести их. Земляне они или прозерпиниане? И если прозерпиниане, то должен ли я презирать их за столь низкое падение? А если они земляне, дает ли это право мне относиться к ним с пренебрежением? Может быть, нахождение на границе вообще открывает для развития человеческой личности такие возможности, каких она прежде за собой не подозревала?

А вдруг они вообще телепаты?

Я поскорее стал думать о чем-нибудь другом.

Гемпель между тем развивал свою мысль, не слишком заботясь о том, чтобы я, по крайней мере, слушал его внимательно, не говоря уж о том, чтобы что-то понимал и усваивал.

– В тех случаях, когда заключенная душа испытывает трудности из-за полной своей несовместимости с новым вмещающим телом, происходят разные неприятные трансформации. Как, например, вот с тем ящером. Ну и с другими. Алия разбирается с этими случаями. Ты знаешь, – продолжал Гемпель, захваченный новой идеей, – мне только сейчас в голову пришло… Полагаю, Алия – что-то вроде ученого. То, что у нас подразумевается под этим словом.

Он просто расцветал на глазах, когда наконец получил повод заговорить об Алии! Точно, Гемпель болен. При первом нашем разговоре я не вполне ему поверил, но теперь имел случай убедиться в том, что, описывая симптомы, Гемпель был абсолютно прав и безжалостно точен. Алия стала его болезнью. Чем-то вроде холеры. Она занимала все его мысли, и, полагаю, если изучить какую-нибудь клетку гемпелевского тела под электронным микроскопом, то там, внутри мембраны, обнаружится плавающая в цитоплазме крохотная Алия. Причем это касается не только клеток мозга, но и всех остальных, за исключением, быть может, жировых, которых в организме Гемпеля совсем немного.

– Очевидно, наиболее трудные экземпляры после переселения попадают к Алии, чтобы она… Не знаю, что она с ними делает, – признался Гемпель после паузы. – Может быть, изучает.

– Что страшного в изучении? – спросил я.

– Любое изучение предполагает анализ.

Слово «анализ» ассоциируется у всякого недавнего школьника… правильно, с тем, о чем вы сами только что подумали.

– Анализ означает расчленение, – сказал Гемпель, криво усмехаясь (готов поспорить, у него возник тот же самый образ, что и у меня: белый столик с дурно пахнущими баночками…). – Разъятие на части с целью исследования. Понимаешь теперь?

– По-твоему, к Алии пригоняют всех этих уродцев, а она разрезает их на кусочки и потом рассматривает в лупу?

– Приблизительно так.

– И ты еще влюблен в эту женщину?! – воскликнул я.

– А что?

– Разве можно любить медичку? Она копается в чужих внутренностях, а потом теми же самыми руками – ты только вдумайся в это, Андрей! – гладит твое лицо, и более того…

Он пожал плечами.

– Честно говоря, мне все равно. Она – Алия. Для меня этим все сказано. Коротенькое слово, в котором заключена вся моя жизнь. (Опять «заключенный», заметь!) Я умру без нее. Я уже сейчас умираю, потому что слишком долго ее не видел.