Страница 27 из 36
Теперь женщина шла быстрее, и за нею дрейфовали сгустки дыма. Я на ходу ими упивался. Ага. Бедра у нее перекатывались клубком змей. Я чувствовал его грудью и кончиками пальцев.
Мы приближались к кварталам кафе и бильярдных вдоль набережной. Ночной воздух тренькал людскими голосами и далекими щелчками бильярдных шаров. Перед «Экме» неожиданно возникли стивидоры с киями в руках. Должно быть, услышали стук женских каблуков по тротуару – выскочили внезапно, а теперь стояли перед входом, ждали.
Она прошла вдоль шеренги молчаливых глаз, и те следили за нею, медленно поворачивая шеи, пятеро мужиков, кучковавшихся в дверях. Я отставал футов на пятьдесят. Я презирал их. Один, монстр с прицепленным к карману рыболовным крючком, извлек изо рта сигару и тихонько присвистнул. Ухмыльнулся остальным, прочистил горло и харкнул серебристой ленточкой на мостовую. Я презирал этого мужлана. Знает ли он, что существует городское распоряжение, запрещающее извергать на тротуары слюну? Ему неведомы законы приличного общества? Или он просто необразованное человеческое чудовище, вынужденное харкать, харкать и харкать чисто из своей животной природы, отвратительного порочного телесного позыва, что заставляет его изрыгать мерзкую слизь, когда хочется? Знать бы хоть, как его зовут! Я бы его сдал в отдел здравоохранения и подал бы на него в суд.
Тут я дошел до подъезда «Экме». Мужики и за мной пронаблюдали – бездельники, лишь бы на что-нибудь позексать. Женщина уже шла по тому кварталу, где все здания черны и пусты – сплошной огромный ряд черных голых провалов. На миг остановилась перед одним окном. Затем двинулась дальше. Что-то в окне привлекло ее внимание и задержало.
Дойдя до этого окна, я понял, в чем дело. То была витрина единственной заселенной лавчонки в квартале. Магазин подержанных вещей, ломбард. Рабочий день давно окончился, и магазин закрылся, а на витрине горой навалены украшения, инструменты, пишущие машинки, чемоданы и фотокамеры. Объявление в витрине гласило: «Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото». Я знал, что она прочла эту бумажку, и перечитывал ее вновь и вновь. «Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото». «Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото». Теперь мы оба ее прочли, она и я – Артуро Бандини и его женщина. Чудесно! И разве она не вгляделась пристально в глубину лавки? Бандини так же поступит: как женщина Бандини, так и сам Бандини. В глубине горела маленькая лампочка над небольшим приземистым сейфом. Комната была просто набита старьем. В одном углу стояла проволочная клетка, за которой приткнулась конторка. Глаза моей женщины видели все это, и я не забуду.
Я повернулся идти за ней дальше. На следующем перекрестке она сошла с тротуара в тот момент, когда светофор вспыхнул зеленым: ИДИТЕ. Я подскочил, стремясь перейти улицу тоже, но свет изменился на красный: СТОЙТЕ. К черту светофоры. Любовь не терпит барьеров. Бандини должен прорваться. Вперед, к победе! И я перешел через дорогу. Женщина оказалась всего лишь в двадцати футах, и округлая тайна ее форм уже переполняла меня. Вскоре я обрушусь на нее. Вот это мне в голову как-то не приходило.
Ну, Бандини, так что ты будешь сейчас делать?
Бандини не медлит. Бандини знает, что делать, – не так ли, Бандини? Разумеется, знаю! Я заговорю с нею сладкими словами. Я скажу: приветствую, возлюбленная моя! Какая к тому же прекрасная ночь; и не станешь ли ты возражать, если я немного пройдусь с тобою? Я знаю немного утонченной поэзии, вроде Песни Песней и еще этой, длинной, из Ницше… ну, про сладострастие – что ты предпочтешь? А тебе известно, что я писатель? Да, в самом деле! Я пишу для Вечности. Давай пройдемся до самой линии прибоя, и я расскажу тебе о своей работе, о прозе для Вечности.
Но когда я нагнал ее, случилось странное.
Мы поравнялись. Я кашлянул и прочистил горло. Я уже собирался было сказать: здравствуйте, уважаемая. Но что-то в глотке у меня заклинило. Я ничего не мог сделать. Даже взглянуть на нее не мог, потому что голова отказывалась поворачиваться на шее. Решимость моя испарилась. Мне показалось, что сейчас я грохнусь в обморок. Я падаю, сказал я себе; я в состоянии коллапса. А потом произошло самое странное: я побежал. Я подбрасывал ноги, закидывал голову и несся, как последний дурак. Работая локтями, ноздрями ловя соленый воздух, я делал ноги, словно олимпиец, словно спринтер на последнем отрезке к победе.
Ну а сейчас ты что делаешь, Бандини? Почему ты бежишь?
Мне хочется бежать. Ну и что с того? Полагаю, я могу побегать немного, если мне так хочется, не правда ли?
Мои подметки клацали по пустынной улице. Я набирал скорость. Двери и окна проносились мимо удивительнейшим образом. Я никогда раньше и вообразить не мог, что способен развивать такую скорость. Я стремглав проскочил Зал Докеров и плавно свернул на Франт-стрит. Длинные склады отбрасывали на дорогу черные тени, среди них разносилось поспешное эхо моих шагов. Я уже был возле доков, через дорогу от меня, за линией складов – море.
Я – не кто иной, как Артуро Бандини, величайший спринтер в истории анналов спортивной славы Америки. Гуч, могучий голландский чемпион, Сильвестр Гуч, демон скорости из страны ветряных мельниц и деревянных башмаков, опережал меня на пятьдесят футов – могучий голландец устроил мне забег всей моей карьеры. Выиграю ли я? Такой вопрос задавали себе тысячи мужчин и женщин, собравшиеся на трибунах, – в особенности женщины, поскольку среди спортивных писак я в шутку был известен как «женский бегун» в силу того, что среди спортивных болельщиц был неимоверно популярен. Теперь же трибуны ревели от неистовства. Женщины воздевали руки и умоляли меня победить – ради Америки. Давай, Бандини! Давай, Бандини! Ох ты, Бандини! Как же мы тебя любим! Женщины волновались, хотя беспокоиться не о чем. Ситуация под надежным контролем, и я это знал. Сильвестр Гуч уставал; он не мог выдержать такого темпа. Я же приберегал себя для этих последних пятидесяти ярдов. Я знал, что смогу разгромить его. Не бойтесь, мои дамы, все, кто любит меня, не страшитесь! Честь Америки зависит от моей победы, я это знаю, и когда Америка нуждается во мне, вы найдете меня на месте, в самой гуще борьбы, готовым пролить свою кровь. Гордыми, прекрасными скачками я миновал пятидесятиярдовую отметку. Господи, только посмотрите, как этот человек бежит! Визг радости из тысяч женских ртов. В десяти футах от финишной ленточки я ринулся вперед, прорвав ее за четверть секунды до могучего голландца. Трибуны взревели от восторга. Вокруг собрались операторы кинохроники, умоляя сказать хоть несколько слов. Пожалуйста, Бандини, пожалуйста! Опираясь на стену доков Американо-Гавайской компании, я хватал ртом воздух и, улыбаясь, соглашался выступить перед парнями с заявлением. Приятная компания, что и говорить.
– Я хочу передать привет моей маме, – прерывисто начал я, еще задыхаясь. – Ты здесь, мама? Привет! Видите ли, джентльмены, когда я был мальчишкой еще в Калифорнии, после школы я бегал разносить газеты по маршруту. А мама моя в то время лежала в больнице. Каждую ночь она была практически при смерти. Вот тогда-то я и научился бегать. Ужасно сознавать, что я могу потерять маму, не закончив с доставкой вилмингтонской «Газетт», поэтому я бежал, как безумец, стараясь закончить маршрут, а потом мчался пять миль до больницы. Таковы были мои тренировки. Я хочу поблагодарить вас всех и еще раз передать привет моей мамочке в Калифорнии. Привет, мам! Как там Билли и Тед? Собачка поправилась?
Смех. Перешептываются о моей простой природной скромности. Поздравления.
Но в конечном итоге удовлетворения от победы над Гучем немного, хоть это и великая победа. Запыхавшись, я уже устал быть олимпийским бегуном.
Все дело в женщине в фиолетовом пальто. Где она сейчас? Я поспешил обратно к бульвару Авалон. Нигде никого не видно. Если не считать стивидоров в следующем квартале да мотыльков, что кружатся возле уличных фонарей, бульвар пуст.
Дурак! Потерял ее. Она исчезла навсегда…