Страница 21 из 36
– Мануэль, покажи вот этому приятелю, как управляться с ручной тележкой.
Я перебил:
– Это едва ли необходимо, Мануэль. Но в данных обстоятельствах командует здесь он, а приказ, как говорится, есть приказ.
Однако Мануэль был на стороне Коротышки.
– Пойдем, – сказал он. – Покажу.
Он увел меня, а из пасти Коротышки снова сочились грязные слова, теперь уже вполне разборчивые.
– Это меня забавляет, – сказал я. – Смешно, знаешь ли. Сейчас расхохочусь. Какой трус.
– Я покажу. Пошли. Приказ босса.
– Босс – недоумок. У него дементия прэкокс.
– Нет-нет! Приказ босса. Пошли.
– Весьма забавно, однако несколько отдает макабром – прямо по Краффт-Эбингу.
– Приказ босса. Я-то что?
Мы зашли в кладовую, где хранили тележки, и вытянули себе по одной. Мануэль вытолкал свою на пустую середину. Я последовал за ним. Довольно несложно. Так вот что называют «ручными тележками». Когда я был совсем пацаном, мы их называли тачками. Ручной тележкой управлять может любой, у кого обе руки целы. Волосы на затылке у Мануэля походили на шерсть черной кошки, побритой ржавым мясницким тесаком. Голова напоминала утес, постриженный вручную. На седалище робы красовалась огромная заплата из белой холстины. Отвратительно пришита, будто он вдевал веревку в заколку для волос. Каблуки он сносил до самого мокрого пола, а к подошвам гвоздями прибил новые, из раскисшего картона. Выглядел он таким нищим, что я рассвирепел. Я знал множество бедняков, но не настолько же.
– Послушай, – обратился к нему я. – Господи, сколько ж ты зарабатываешь?
Так же, как и я. Двадцать пять центов в час.
Он посмотрел мне прямо в глаза: высокий худой мужик смотрел на меня сверху, еще чуть-чуть – и развалится на куски, глубокими темными, честными глазами, но полными подозрения. В них сквозила та же пришибленность и тоска, что у большинства мексиканских крестьян. Он спросил:
– Тебе нравится на консервной фабрике?
– Она меня развлекает. Есть свои моменты.
– Мне нравится. Очень нравится.
– А чего ты себе новые башмаки не купишь?
– Не по карману.
– А жена есть?
Он кивнул быстро и жестко – мол, хорошо, когда жена есть.
– А дети?
Детей иметь тоже оказалось хорошо. У него их трое, поскольку он показал мне три скрюченных пальца и осклабился.
– Так как же, к чертовой матери, ты жить умудряешься на четвертак в час?
Этого он не знал. Господи ты боже мой – не знает, а умудряется. Он приложил ладонь ко лбу и безнадежно пожал плечами. Живут же, не шибко хорошо, но дни идут один за другим, а они еще не померли.
– А почему ты больше денег не попросишь? Он яростно задергал головой:
– Уволят.
– Ты знаешь, что ты такое? – спросил я. Нет. Не знает.
– Ты дурак. Простой дурацкий дурак, и тебя ничего не извиняет. Ты только посмотри на себя! Ты принадлежишь к династии рабов. Пята правящего класса бьет тебе по яйцам. Почему ты не почувствуешь себя мужчиной и не выйдешь на забастовку?
– Забастовка – нет. Нет-нет. Уволят.
– Дурак ты. Чертов остолоп. Посмотри на себя! Да у тебя даже пары приличных башмаков нет. А на робу свою посмотри! Ей-богу, ты даже на вид голоден. Ты есть хочешь?
Он не ответил.
– Отвечай мне, дурак! Ты жрать хочешь?
– Не голодный.
– Грязный врун.
Взгляд его упал на башмаки, и он, волоча ноги, отошел. Он изучал свою обувь, пока мы толкали тачки. Потом посмотрел на мои ботинки – уж мои-то были всяко лучше. Казалось, он счастлив, что у меня ботинки – лучше некуда. Он заглянул мне в лицо и улыбнулся. Я рассвирепел. Толку-то этому радоваться? Мне хотелось заехать ему по физиономии.
– Ничего, – сказал он. – Сколько заплатил?
– Пасть заткни.
Мы тащились дальше, он впереди, я следом. Я сразу так разозлился, что рот закрыть не мог:
– Вот дурак! Ленивый дурак, все тебе laissezfairel[9].Разгроми это заведение к черту, потребуй своих прав! Башмаков потребуй! Молока! Погляди на себя! Как болван, как зэк! Где твое молоко? Почему ты не заорешь, чтоб тебе молока принесли?
Пальцами он стиснул рукоятки тележки. В темном горле клокотала ярость. Мне показалось, я перегнул палку. Может, мы сейчас подеремся. Но дело оказалось не в этом.
– Тише! – прошипел он. – Уволят!
Однако в цеху было слишком шумно: визжали колеса, и громыхали коробки, – а Коротышка Нэйлор сверял цифры у ворот в ста футах от нас и ничего не слышал. И, увидев, насколько это безопасно, я решил, что сказал еще не все.
– А твои жена и дети? Эти милые малютки? Потребуй молока! Подумай – они умирают с голоду, пока малыши богатеев купаются в галлонах молока! В галлонах! Почему так должно быть? Ты что – не мужчина, как остальные мужики? Или ты – дурак, недоумок, чудовищная насмешка над достоинством, кое является первородным антецедентом человека? Ты меня слушаешь? Или ты отвратил свои уши потому, что правда жалит их, а ты слишком слаб и боишься стать кем-то другим, нежели аблятивный абсолют, династия рабов? Династия рабов! Династия рабов! Ты хочешь быть династией рабов! Ты любишь категорический императив! Ты не хочешь молока, тебе подавай ипохондрию! Ты – шлюха, распутница, сутенер, блядь современного Капитализма! Меня от тебя так тошнит, что сейчас вырвет.
– Ага, – ответил он. – Блевать ты можешь. Ты не писатель. Ты просто блевота.
– Я постоянно пишу. Моя голова плавает в переоцениваемой фантасмагории фраз.
– Ба! Да меня от тебя тоже тошнит.
– Сам ты ба! Бробдиньягский мужлан!
Он начал составлять коробки на свою тележку. Ставя каждую, он крякал, так высоко они стояли и так трудно было до них дотянуться. Предполагалось, что это он мне так показывает. Разве босс не сказал смотреть? Вот я и смотрю. Коротышка разве не босс? Вот я и выполняю приказы. Глаза его сверкали гневом.
– Подходи! Работай!
– Не смей со мной разговаривать, капиталистический пролетарский буржуа.
Каждая коробка весила пятьдесят фунтов. Он складывал их по десять, одну на другую. Затем всовывал нос тачки под нижнюю и зажимал ее захватами, укрепленными на раме. Никогда не видел я таких тележек. Тачки я, конечно, видел, но без захватов.
– И вновь Прогресс поднимает свою прекрасную голову. Новая техника утверждается даже в простой тачке.
– Стой тихо и смотри.
Рывком он оторвал штабель от пола и удержал его в равновесии на колесах. Рукоятки тачки были у него на уровне плеч. Вот в чем весь трюк. Я знал, что у меня так ни за что не получится. Он повез груз к воротам цеха. Однако, если он мог сделать это, он, мексиканец, человек, вне всякого сомнения, не прочитавший за всю жизнь ни единой книги, никогда не слыхавший даже о переоценке ценностей, то чем я хуже? Он, этот простой пеон, навалил на тачку десять коробок.
Так что ж ты, Артуро? Ты позволишь ему себя обставить? Нет – тысячу раз нет! Десять коробок. Хорошо. А я нагружу двенадцать. Я подкатил тележку. К этому времени Мануэль уже вернулся за следующей партией.
– Слишком много, – сказал он.
– Заткнись.
Я подтолкнул тележку к штабелю и раскрыл захваты. Это должно было произойти. Слишком тяжело. Я знал, что так и случится. Не было смысла пытаться его перещеголять, я все время это знал и все-таки пытался. Раздался треск и грохот. Штабель рухнул, как башня. Коробки разлетелись по всему полу. Верхняя раскололась. Из нее повыскакивали овальные банки, перепуганными щенками разбегаясь по углам.
– Слишком много! – закричал Мануэль. – Говорю тебе. Слишком много, черт возьми.
Я обернулся и завопил:
– Заткнешь ты свою поганую мексиканскую пасть, ты, проклятый крест мексиканский, холуйствующий буржуазный пролетарский капиталист, или нет?!
Развалившийся штабель мешал остальным грузчикам. Те обруливали его, пиная попадавшиеся под ноги банки. Я опустился на колени и собрал их. Омерзительно: я, белый человек, на коленях собираю банки с рыбой, а вокруг твердо стоят на ногах все эти иностранцы.
9
Оставлять все как есть (фр.). Здесь – в значении «по фигу».