Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 64 из 80



Деньги лежат на столе, про них забыли.

— Смотри, как он лежит и улыбается! — задыхаясь от волнения, шепчет Пиннеберг Овечке.

— Бедняга! — говорит Овечка. — Добром это кончиться не может. Неужели он сейчас счастлив? Неужели нисколечко не боится?

— Франц Шлютер — очень талантливый актер, — замечает Яхман.

Да, конечно, добром это кончиться не может. О деньгах забыли, но ненадолго. Однако ни первая большая покупка, ни вторая ничего не меняют. Какое упоение для женщины сознавать, что ты можешь купить все, решительно все! И как страшно сознавать мужчине, откуда взялись деньги.

Потом — третья покупка, деньги на исходе, а она присмотрела себе кольцо… Увы! Денег не хватает. Перед ней лежит целая россыпь сверкающих колец, а продавец так невнимателен, он занят с двумя покупателями. Посмотрите на ее лицо, когда она подталкивает локтем мужа: возьми!

Ведь она верит, что он ради нее на все способен. А он всего-навсего маленький банковский кассир, на это он не способен, этого он не сделает.

И как только она понимает, она говорит продавцу: «Зайдем как-нибудь еще». Он идет рядом с нею, жалкий, пришибленный, и вся его жизнь встает у него перед глазами, долгая, бесконечная жизнь при этой женщине, которую он любит и которая ожидает от него такого…

Она молчит, она прикидывает, и вдруг лицо ее преображается; на последние деньги они заходят в бар, и вот перед ними вино; она вся горит, она пылает страстью:

— Завтра ты опять это сделаешь.

Серое, пришибленное, жалкое лицо… И сияющая женщина.

Кажется, он вот-вот решится, скажет ей правду, но в последнюю секунду он лишь делает движение головою, размеренное и серьезное, сверху вниз — утвердительно.

Что же дальше? Не может же друг вечно ссужать его деньгами, или, проще сказать, дарить их, как говорится, за просто так. Друг говорит — нет. И тогда кассир рассказывает другу, зачем ему нужны деньги и как выглядит он в глазах жены. Друг смеется, дает ему денег и говорит: «Ты непременно должен познакомить меня с супругой».

А потом друг знакомится с его женою, а потом, как и следовало ожидать, влюбляется в нее, а для нее во всем белом свете существует только муж, — ведь он такой смелый, такой отчаянный, ради нее он готов на все. Но тут заявляет о себе ревность, и за столиком в кабаре друг кассира рассказывает ей всю правду.

Ах, вот маленький человек возвращается из туалета, они сидят за столиком, и она встречает его улыбкой — наглой, презрительной улыбкой.

В этой улыбке он видит все: предателя, друга, неверную жену. Он изменяется в лице, глаза его становятся огромными, в них стоят слезы, губы дрожат.

А они смеются.

Он стоит и смотрит на них, стоит и смотрит.

Да, очень может быть, что в этот момент, когда все рухнуло, он действительно способен на все. Но он поворачивается и, съежившись, ковыляет к двери на своих кривых ножках.

— Ах, Овечка! — говорит Пиннеберг и хватает ее за руку. — Ах, Овечка! — шепчет он. — Мне страшно. Мы так одиноки. И Овечка медленно кивает и говорит чуть слышно:

— Но мы-то, мы-то с тобою вместе. — И потом быстро шепчет ему, утешая: — В конце концов у него есть сын. Его она наверняка не возьмет с собой!

Они ужинают втроем, в каморке Пиннебергов и, надо сказать, ужин у них довольно невеселый. Яхман задумчиво рассматривает обоих взрослых детей, которых не радуют даже купленные им вчера необыкновенные лакомства. Но, хоть это на него и непохоже, Яхман молчит. А потом Овечка убирает со стола и начинает возиться с Малышом, и тут Яхман говорит:



— Ах, дети, дети, в сущности, страшно, что вы такие. Даже простаки из простаков не должны бы попадаться на такую пошлятину.

— Да мы и сами прекрасно понимаем, что все это неправда, господин Яхман, — говорит Пиннеберг. — Понятно, никаких таких директорских сынков не бывает, а может, и таких кассиров в котелке тоже не бывает. Меня только поразил актер, как бишь его, Шлютер, что ли?..

Яхман утвердительно кивает и намерен что-то возразить, но Овечка опережает его:

— Я понимаю, что хочет сказать Ганнес, и на это вам нечего возразить. Пусть все это неправда и сплошная халтура, но ведь верно и то, что наш брат живет в постоянном страхе, и нам кажется чуть ли не чудом, если какое-то время у нас все идет хорошо. И что всякий час может случиться беда, и ты ничего не сможешь поделать, и что всякий раз приходится удивляться: вот еще день прошел, а беды не случилось.

— Ах, все страшно лишь постольку, поскольку представляется нам таковым, — замечает Яхман. — Не надо поддаваться страху, только и всего. На месте того кассира я бы попросту отправился домой, развелся, а потом снова женился на молоденькой, хорошенькой девочке… Есть из-за чего огород городить. Ну, а теперь вот что: Малыш, кажется, сыт, давайте собираться. Уже двенадцатый час, самое время встряхнуться маленько.

— Право, не знаю…— говорит Пиннеберг и вопросительно глядит на Овечку. — Стоит ли? Я что-то не в настроении. Овечка тоже с сомнением пожимает плечами. Но тут Яхман выходит из себя:

— Нет, уж это вы бросьте! Торчать теперь дома и хандрить из-за всякой ерунды! Выкатываемся сию же минуту! Пиннеберг, живо за такси, покуда ваша Овечка наденет свое лучшее платье!

Пиннеберг колеблется, но Овечка говорит

— Ну иди же, милый! Он ведь все равно не отстанет.

Пиннеберг медленно направляется к выходу, а господин Яхман — да он и вправду свой в доску! — бросается за ним и что-то сует ему в руку.

— Вот — спрячьте. С пустыми карманами не развлекаются. Вот и немного серебра, возьмите, да не забудьте поделиться с супругой — женщинам деньги всегда нужны. Ну да о чем толковать, ловите такси!

С этими словами Яхман уходит, а Пиннеберг медленно спускается по лестнице и думает: «Нет, что ни говори, он все же свой в доску. Только в нем надо получше разобраться. Свой, да не совсем». Он крепко стиснул деньги, крепко зажал в кулаке деньги, но в такси, уже подъезжая к дому, он все же не может удержаться, разжимает кулак, рассматривает бумажки, пересчитывает и говорит «Э, нет, это никуда не годится, — тут столько, сколько мне платят чуть ли не за целый месяц работы. Он просто сумасшедший. Сразу же скажу ему».

Но сказать сразу не удается: они уже ждут его, а в машине Овечке не терпится сказать ему, что Малыш мгновенно заснул и она нисколько за него не беспокоится, разве что самую капельку. Да и в конце концов не так уж долго они будут отсутствовать.

Но куда же, собственно, они держат путь?..

— Послушайте, господин Яхман…— начинает Пиннеберг.

— В Западный район я вас не поведу, дети мои, — поспешно говорит Яхман. — Во-первых, меня там очень хорошо знают, а это портит удовольствие, во-вторых, там давно уже не так симпатично, как прежде. Вот на Фридрихштрассе еще веселятся по-настоящему, там бывают иностранцы. Ну да сами увидите.

И они принимаются обсуждать, в какого рода заведение пойти в первую очередь. Яхман со смаком расписывает Овечке прелести баров, кабаре и варьете, причем время от времени перепадает кусок и Пиннебергу: «Полуголые девочки, дорогой мой молодожен!» Или: «Семь красоток об одном передничке — что вы на это скажете, Пиннеберг?..»

Оказывается, договориться не так-то просто, и принимается предложение Яхмана прошвырнуться для начала по Фридрихштрассе.

Так они и идут втроем — Овечка посередке, а два кавалера по бокам. Они в прекрасном настроении и останавливаются не только перед витринами варьете с фотографиями умопомрачительных красоток, которые все чем-то похожи одна на другую, но и почти перед каждым магазином. Пиннебергу это совсем неинтересно, но ведь Яхман — такой компанейский парень, он не хуже Овечки способен восторгаться венским вязаным платьем, а после этого пересмотреть двадцать две шляпы подряд — какая из них ей к лицу.

— Так, может, пойдемте? — спрашивает Пиннеберг.

— Ох, уж эти мне мужья! — говорит Яхман. — Вначале им все не так уж красиво, а потом им все равно. Между прочим, меня начинает донимать жажда. Предлагаю зайти вон туда наискосок.