Великие перемены

Там я поспешил в госпиталь. Господин Ши-ми лежал в постели. Его глаза были открыты, но он не узнал меня. Я сразу увидел смерть, но врачи ее почему-то не видели. Остановился я в уже не раз упомянутом Гоу-тел «Четыре времени года», но ни прекрасный дворец, ни Шан-пань Мо-те больше не радовали меня. Два, а то и три раза в день я приходил в огромный, тоже похожий на дворец госпиталь, где лежал уже не узнававший меня господин Ши-ми. Как мне сказали, он уже не узнавал никого. Он ничего не говорил и ничего не объяснял, питание получал по каплям, иногда стонал. Хотя он меня не узнавал, я много часов просидел рядом с ним, время от времени дотрагиваясь до его руки. И я увидел смерть. Но ни врачи, ни сиделка ее не видели.

В похожем на дворец госпитале были, вероятно, сотни комнат. (Он был похож на мой госпиталь, где я лежал после своего первого полета в воздух; ты, конечно, помнишь об этом достопримечательном приключении в начале моего второго пребывания в мире большеносых.) По дороге к комнате, где находился господин Ши-ми (в отличие от меня он был в комнате один), мне приходилось идти через многочисленные переходы и коридоры. Должен признаться, что несмотря на мое горе, я с интересом бросал взгляды туда и сюда, поскольку мне было любопытно узнать, какую роль играет смерть в мире большеносых. И я узнал: смерть не играет никакой роли. В госпитале, где лежали сотни больных, ежедневно некоторые из них умирали — иного и быть не могло. Тем не менее увидеть смерть было невозможно. Смерть прикрывают и зарывают. О смерти не говорят и делают вид, будто ее нет. Они — я имею в виду большеносых — упразднили смерть. Но на их беду они все же умирают. И тут они произносят лишенные духовности слова вроде: «он скончался», или «он покинул бренный мир», или «он закрыл глаза», или «он испустил дух» — а дурной Хэн Цзи сказал про своего собутыльника, который поскольку в виде исключения был совершенно трезв, то свалился с моста в пересохшее русло реки и сломал себе шею, что он «сыграл в ящик». Смерть в глазах большеносых — это нечто некрасивое. У меня такое чувство, что они стесняются умирать.

Господину Ши-ми на глазах становилось все хуже и хуже. Один из врачей, сам по себе приятный человек, уже знавший меня, поскольку я часто сидел около господина Ши-ми, сказал мне, после того как я заметил, что вижу на его лице смерть: «Ах, что вы, нам уже намного лучше, и мы вскоре встанем на ноги».

И господина Ши-ми набили таблетками, разрезали его кожу и вставили в его плоть круглые трубочки, а на голову надели железную шляпу, что я первоначально посчитал суеверием: но нет, это была какая-то магнитная терапия. И это все для того, чтобы в конце концов якобы победить смерть, которая уже стояла рядом и была отчетливо видна: отпугнуть ее еще на одну неделю, еще на один день, еще на один час — еще на одну минуту. О достоинстве тут и речи нет. Но хуже всего ведут себя близкие. Я много раз наблюдал следующее: стоит кому-нибудь заболеть, его как можно скорее помещают в госпиталь и посылают туда цветы. Все остальное предоставляется совершить железным шляпам, трубочкам на руках, врачам и ухаживающим дамам. Как будто смерть — это что-то грязное. Врачам и ухаживающим дамам платят за то — как подметальщикам улиц, но побольше — чтобы они убирали эту грязь. А когда уже ничего вычистить нельзя, и смерть неотвратимо приближается, близкие обращаются в бегство, и вместо себя снова присылают цветы — теперь уже на погребение.

С тем самым дружелюбным врачом я беседовал много раз и подолгу. (Он считал меня, а я не возражал, своим коллегой из Срединного царства.) Я понял, что прогресс (ты слышишь? помнишь ли ты, что я рассказывал тебе об этом шагании вперед?) в искусстве лечения является как раз тем, чем большеносые гордятся больше всего. Я спросил врача, сколько пациентов относительно общего числа были вылечены посредством железных шляп, магнитов, пилюль и шлангов? Он сказал: в общем и целом целых сорок пять из ста! «Так, так», — сказал я и умолчал, что по нашим сведениям шаманы северных варваров, пританцовывая вокруг больных, ударяя в барабаны и гремя бубенчиками, достигают результатов получше — шестидесяти из ста.

Вероятно, все дело в том, что сами большеносые больны изнутри, душою. Что не удивительно для того безумного мира, в котором они живут.

Но одного у них не отнять. Они изобрели нечто, что я, если бы мог, с удовольствием взял бы с собой в наше родное время: они овладели искусством На-кос. Это что-то вроде мнимой смерти. Я видел это в Ящике Дальнего Видения: они вырывают у полностью или частично погруженного в мнимую смерть зубы, причем пациент ни разу не пискнет от боли; они разрезают его тело вдоль и поперек, а пациент потом только смеется над этим; однажды даже показали, как одному больному вместо его разрушенного сердца посадили другое, новое — подумать только! Мне представляется это нарушением небесного порядка — но кто знает, что будешь думать, если сам попадешь в подобное положение и сможешь продлить свою жизнь такого рода фокусами. Но прибор, с помощью которого можно было бы заменить на новые захиревшие из-за учения Лэй Нина души ос-си, или изъеденные во время безумного шагания вперед души остальных большеносых, они еще не изобрели.

И не изобретут, как я предполагаю.

Я сразу понял — это было в конце лунного месяца, который большеносые называют «восьмой», а в действительности он десятый,[55] если считать от начала года (очередная путаница!) — что смерть господина Ши-ми подошла к нему так близко, что все большеносо-врачебное искусство вместе взятое не сможет ее отогнать. Тихо, как всегда, я вошел в белое, своеобразно пахнущее помещение. Мне сразу же бросилось в глаза, что из тела господина Ши-ми удалены все трубочки. Его нос заострился, его череп, казалось, стал еще крупнее, его щеки запали еще больше. У него отросла белая борода. Ухаживающая дама сидела в комнате и ничего не делала.

Когда я вошел, она сказала, что «наши» дела очень плохи и поспешно удалилась.

Я присел у кровати. Снаружи начал заниматься день. Вокруг некоторых деревьев, на которых уже почти не было листьев, летали вороны. Мне часто приходилось наблюдать, что природа старается соответствовать нашему внутреннему состоянию.

Я выключил свет. Тот свет, что приходил снаружи, был не более, чем серой сеткой. Так я просидел довольно долго, но вдруг дверь открылась и в комнату вошли лысый господин и маленький мальчик. Бывают очень красивые лысины, придающие их владельцам неизъяснимое достоинство. Таким именно достоинством и обладал вошедший господин. Речь идет не о моем представлении о смерти — пока еще не об этом. По особой одежде я признал в господине священника.

Я встал, отвесил треть поклона и назвал свое имя. Маленький мальчик в белых одеждах и со всевозможными приборами в руках включил свет, а священник слегка поклонился мне и тоже назвал свое имя: Э Пи-ско Сен. Внимательно оглядев меня, он сказал:

— Насколько я понимаю, вы не являетесь родственником выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми?

— Нет, — ответил я. — Я его друг.

— Верите ли вы в Бога? — спросил он очень осторожно и вежливо и протянул мне маленький предмет: две скрепленные крест-накрест балки, а yа них тот самый прибитый гвоздями И Су.

— Я конфуцианец, — тихо сказал я. — Но я привык с уважением относиться к любой форме почитания Бога.

Он дружелюбно поклонился.

— Мне выйти? — спросил я.

Он мягко взял мою руку в свою и сказал:

— Мы стоим у постели доброго человека — я был с ним достаточно знаком — который собирается отойти в мир нам неизвестный. Кто знает истину? Спокойно оставайтесь здесь.

Он трижды дотронулся до головы и груди господина Ши-ми, произнес несколько тихих молитв, помазал лоб умирающего и снял тем самым, как он мне прошептал, все вероятные невинные грехи с души господина Ши-ми.

Я однако не верю, что душу господина Ши-ми отягощали какие-либо преступления.

55

Октябрь, по-немецки Oktober, от латинского octo восемь. — Примеч. пер.