На перепутье

— А для чего это воду из скважины качают? — спрашивает Гошка.

— Чтобы определить, насколько обводнено месторождение на данном участке, какова водообильность пород, их водоотдача.

— А для чего это?

— Если, к примеру, мы начнем проходить здесь шахту, — скрипуче и терпеливо пояснял Евдокимов, — то будем знать, какой приток воды ожидать на разных глубинах при проходке ствола. Отсюда, значит, заранее рассчитаем мощность насосов, необходимых для водоотлива. Чтобы проходчиков и технику не погубить…

— Видал! — восхищенно говорил мне потом Гошка. — Голова!

Погожее летнее утро расплескалось над лесистыми хребтами праздничной синевой неба, подзолоченного теплыми лучами поднявшегося из-за гор солнца. Наш маленький караван неторопливо двигается по раззелененному взгорью, и я могу сколько угодно любоваться расцвеченной солнцем красой горного, лесного края. Под порывами легкого ветерка о чем-то тихо перешептываются березы, а земля, укрытая зеленым покрывалом лугов, сверкает сочными травами, радует глаз обилием цветов и ягодников.

Хорошо! Кажется, в это утро я впервые открыл и понял красоту и обворожительную неповторимость уральской природы. Я иду позади всех и в изумлении смотрю по сторонам, как истый городской житель восторгаясь по-новому открывшейся прелестью земли.

Рано утром прошел небольшой дождь, и воздух сейчас напоен такой свежестью и таким ароматом, что, казалось, делает меня каким-то легким, почти невесомым. Я иду, жадно вдыхаю эту не похожую ни на что ароматную свежесть и безотчетно радуюсь тому, что я здесь, что я могу все это видеть и чувствовать. Сейчас меня не расстраивает даже то, что я в «гидрометрии» и в подчинении у Евдокимова.

Как такое состояние называют поэты? На уроках литературы, помнится, нам часто зачитывали пейзажные зарисовки из произведений классиков. Ерунда! Бумажные восторги! Этого ничем не опишешь, это можно только чувствовать.

В памяти почему-то воскресают стандартные эпитеты, много раз слышанные и навсегда усвоенные. «Воздух… чистый, прозрачный, ароматный, благоухающий, бодрящий…» Чепуха какая! Не то! Привставая на цыпочки, я вытягиваю шею в сторону расплеснувшихся под нами, в долине, лугов и стараюсь понять, чем так напоен воздух. Дышу долго и старательно. Нет, не поймешь.

Дядя Егор сидит на телеге, небрежно придерживая провисшие вожжи, и смотрит на меня. Моя поза, ясное дело, забавляет его.

— Что, дух по нраву? — вдруг спрашивает он.

— Ага… — признаюсь я. — Здорово хорошо!

— А как же, — убежденно бормочет Егор, тоже оглядываясь на луга. — Клубничное время… Как же иначе.

Клубничное! Я опять принюхиваюсь. Ну да! Конечно же! В воздухе разлит тонкий, пряный запах вызревающей клубники. Я радостно хохочу от этого открытия, вприпрыжку иду по обочине дороги и рассказываю Егору о невежестве знаменитых классиков. Он понимающе кивает, бормочет что-то и с глубокомысленным видом закуривает. Табачная вонь, как удар палки, отгоняет меня от телеги. Я, кажется, даже фыркнул при этом, и Егор с девственным изумлением рассматривает мою сморщенную физиономию. Нет, сердиться на него я не в состоянии. На него сердиться невозможно. Я только отхожу в сторону.

А щедрое солнце по-прежнему льет на нас золотое тепло. Я бреду по маслянистой, густой траве, и все мое существо, существо урожденного горожанина, протестует против такого бесхозяйственного использования этого жаркого золота, льющегося на нас из прозрачной синевы неба. Я скидываю с себя одежду и остаюсь только в трусах. На ногах у меня сапоги. Широкие раструбы их больно трут голые икры, но что ж такого… Зато солнце! Разве упустишь такую возможность позагорать!

Деревенские жители удивительно пренебрежительно относятся к солнцу. Им и в голову не придет принять солнечную ванну. Вон Егор с Гошкой и не думают раздеваться. Дядя Егор сидит в своей рабочей, добела выгоревшей гимнастерке и опять удивляется на меня. В глазах его можно прочесть: «Чудной же народ эти городские… Будто и солнца не видывали».

Сегодня мы будем «привязывать» наши гидрометрические створы. Что это такое — я понятия не имею. При размышлении над этим словом мне все вспоминается привязанная к пряслу длинной веревкой соседская корова, которая пасется за огородами, так как ее почему-то нельзя пускать в стадо.

Для «привязки» у нас есть особый инструмент. На телеге лежат длинные рейки, исписанные черными и красными цифрами, какие-то колышки, штатив и ящик с прибором. Утром в конторе, косясь на Евдокимова, Гошка многозначительно пояснил мне шепотом: «Нивелир». Что это такое, я толком не знаю, хотя в школе, на занятиях по физике, помнится, нам говорили что-то про него. Точно. Говорили. Только я не помню. Ох, и отменный был ты лентяй, Костюха Паздеев!

Топографа с нами нет, значит, командовать парадом будет опять же Евдокимов. Обтянутый синей тенниской, он как всегда идет впереди, скинув неизменный плащ и пиджак к Егору на телегу. В одной рубашке наш начальник кажется еще тщедушнее и меньше, чем обычно, но голову он держит гордо, высоко и, уверенно отмеряя широкие шаги, возглавляет нашу маленькую колонну. «Ишь, как добрый генерал, отшагивает!» — почему-то позавидовал я его легкой походке.

Мои размышления были прерваны самым неожиданным образом. Наша смирная лошадь вдруг захрапела и резко свернула с дороги, стремясь повернуть назад. От удара оглоблей я отлетел в сторону, но на ногах удержался. Мирно покуривавший дядя Егор свалился с телеги носом в дорожную пыль. Несмотря на это, он пришел в себя раньше нас с Гошкой.

— Хватай за узду! — сердито гаркнул он, выплевывая изо рта грязь и разжеванную самокрутку, не отпуская натянутые вожжи.

С довольно неожиданной для себя храбростью я первым кинулся к бьющейся в оглоблях лошади. Тотчас же рядом со мной на поводьях повис Гошка. Лошадь храпела, пятилась, взбивала копытами пыль, и мы с трудом сдерживали ее.

Что она? Взбесилась?

Меж тем дядя Егор уже встал на ноги и, передав вожжи подбежавшему Евдокимову, очень неторопливо, как мне показалось, взял с телеги двустволку, которую всегда возил с собой. Слегка пригнувшись, изготовив ружье, он медленно пошел через дорогу в ту сторону, куда была обращена оскалившаяся от ужаса лошадиная морда. Там, в кустах, в глубине леса, что-то трещало, стучало, билось… Вот этот треск все сильнее, ближе… и вдруг, чуть не налетев на приостановившегося дядю Егора, из лесной чащи огромными прыжками вынесся большущий лось. Окинув нас затравленными, обезумевшими глазами, он присел от неожиданности на задние ноги, но через какое-то мгновение, высоко вздернув голову, сделал стремительный скачок вбок и в тот же миг скрылся в зарослях по другую сторону дороги.

Я успел заметить, что его грудь и шея густо раскрашены широкой полосой крови.

Кажется, Гошка что-то прокричал, но я его не понял. Внутри у меня противно екнуло, и ноги сами собой неожиданно дрогнули. Не держись я мертвой хваткой за узду, тут же сел бы на землю. Стремительно разорвав зеленую завесь кустов, тотчас вслед за лосем из лесу вывалилось что-то огромное и лохматое. Оцепенев на мгновение, эта мохнатая куча грозно зарычала, выпрямилась, и я увидел вставшего на дыбы медведя. Если говорить правду, в тот миг я и не знал, что это медведь. Об этом я узнал позже. Тогда я видел оскаленную пасть, маленькие налившиеся кровью глазки, огромные лапы… Между нами была только дорога, пятнадцать метров серой земли, и на этой узкой полоске единственная наша защита: старенькое ружье в руках пригнувшегося дяди Егора.

Очевидно, встреча с людьми для медведя была еще большей неожиданностью, чем для лося, так как он дольше стоял на месте, ощетинившись вставшей дыбом шерстью. Мы замерли, и зверь замер. Потом он издал дикий рык, кинулся к нам…

Если сказать правду еще раз, я не слышал выстрелов, а если точнее — не понял, что прогремели именно они, потому что в это же время наша лошадь рванулась из оглобель. Я даже не видел, как отлетели в сторону Гошка с Евдокимовым. От толчка я потерял равновесие, отпустил узду, но в тот же момент уцепился за убегавшие вожжи.