Страница 10 из 41
Виктор Грицюк: За городом Минина, Чкалова и Горького начинается собственно «древняя Русь» — русская Волга в истинном историческом смысле. По берегам пятнышками окон среди зелени подмигивают деревушки. Закат. Желтая волна от корабля шипит сухо, как песок. В центре носовой палубы стоит один стул. Наверное — для меня…
Смотри и запоминай, как проплывает мимо в сумерках задумчивый Плес, основанный на Волге еще в 1410 году для защиты подступов к Костроме и Москве.
Я не раз бывал там и жалею, что сейчас корабль проходит мимо. Впрочем, такой махине здесь и причалить некуда: хлипкий дебаркадер болтается у набережной, словно не для того, чтобы к нему подплывали суда, а, наоборот, — чтобы сонное царство на берегу никто не тревожил. По Плесу никому не приходит в голову бегать — все только неспешно вышагивают, чтобы не выпасть из особого, как в пьесах Островского, течения времени. Надо непременно молча посидеть на высокой горке над Волгой, прислушиваясь к хозяйственному шуму из Заречья, к звяканью ведер, собачьему лаю, кудахтанью кур. Там, наверху, всегда ветрено, поэтому к описанным звукам добавляется шепот березовой листвы и мелодия дальних странствий внутри тебя. Знаменитое желание Катерины из «Грозы» — взлететь и унестись за поворот реки здесь, поверьте, всякому покажется естественным.
Евгений Рейн: Усадьба Александра Островского, в Щелыково между Плесом и Костромой, — самое дорогое для меня как для писателя место на Волге (с ним, правда, конкурирует Грешнево под Ярославлем, где жил почитаемый мной Некрасов, но до него мы еще не доплыли). И сама Кострома с «лица необщим выраженьем» мне дорога. Хотя бы тем, что на ее улицах то и дело по-прежнему попадаются типажи Островского.
Костромского крестьянина Ивана Сусанина тоже легко опознать во всяком встречном бородаче на костромской пристани — неудивительно, что нет недостатка в живом генетическом материале для идентификации недавней сенсационной археологической находки в здешних лесах. Один православный крест среди десятков католических вполне может указывать на того, кто отдал «жизнь за царя»…
Виктор Грицюк: Памятник Сусанину стоит не у Ипатьевского монастыря, от которого он увел поляков и откуда началось трехсотлетнее царствование Романовых, а между двух торговых рядов в центре города. Рядом, в соседнем сквере, — помпезный памятник Ленину, с напряженно откинувшейся назад фигурой, чтобы уравновесить непропорционально огромную «указующую» руку. Два памятника героям, заведшим людей на погибель. Правда, один все же иностранцев, а другой — соотечественников…
Евгений Рейн: А еще рассказывают, что до Костромы и Ярославля по Волге раньше поднимался осетр, выше к истоку не приближаясь. Вообще-то я питал надежду отведать в нынешней поездке икры. Но это оказалось невозможно, а точнее — бессмысленно, поскольку всюду вдоль Волги всемирный деликатес заключен точно в такие же баночки и стоит ровно столько же, сколько в ближайшем к моему дому московском магазине. С тем большей завистью читаю в воспоминаниях художника Константина Коровина: «Проходя мимо бочек и всюду наваленного товара, мы подошли к рыбной лавке. Лавочник по приказанию Шаляпина взял ножик, вытер о фартук и вытянул осетра изо льда. Осетр открывал рот. Лавочник бросил его на стол и полоснул ножом по животу. Показалась икра. Лавочник выгреб ее ложкой в миску, поставил миску и соль в бураке перед Шаляпиным и подал калачи. Шаляпин щепотью посолил икру в миске и сказал:
— Ешь, вот это настоящая.
Мы ели зернистую икру с калачом.
— Это еще не белужья, — говорил Шаляпин, откусывая калач. — Настоящая-то ведь белужья, зернистая.
— Белужьей нет, — сказал рыбник. — Белужья боле за границу идет. Белужья дорога. У нас белужьей не достать. В Питере, Москве еще можно…»
Виктор Грицюк: Боюсь, что скоро даже на самых богатых волжских участках, в дельте и пойме, природа устанет рожать на погибель, и только жабы будут населять пустую воду. Приезжие рыбаки до упора процеживают реку, а столичные охотники, будто в пылу битвы, не жалеют патронов. Ночью жутко идти по степи: стреляют с лодок, из засад, от машин со включенными фарами. По камышам гоняют лис и кабанов. Счет убитым уткам у каждого «бойца» идет на сотни. За удалой канонадой никто не заглянет в Красную книгу.
А тем временем в той же Костроме уже нет развесной икры. Есть новое кафе с полумраком, хлебом и сыром за 15 рублей. Рядом — двухэтажная гостиница, а в 50 метрах от главных монастырских ворот — новый, с иголочки, словно выпрыгнувший из дорогого столичного каталога, особняк. Он так контрастирует с общим состоянием городского пейзажа, что я решил узнать, кто владелец. Расспрашивал рассеянного мужика, возившегося у мусорных баков рядом с новым домом, тот говорит: художник живет. У художника — рыжая борода. Наезжает редко. Еще несколько подробностей добавил продавец сувенирных «древностей» на туристической автобусной площадке: художник, мол, очень талантлив и хорошо продается на Западе. Но здесь его картин никто не видел. Однако сам дом после смерти удачливого мастера, говорят, отойдет монастырю.
Виктор Грицюк: Тишайшему краю, Верхней Волге, конечно, больше везет с экологической безопасностью, чем пойме, — здесь традиции «террористической» охоты и рыболовства не сложилось. Его патриархальные приметы — монастыри и храмы, иконы и чудеса. Только на Верхней Волге (а именно в Ярославле) мне приходилось видеть и слышать, как белокурые девушки «в живой природе», а не в ансамбле «Березка» поют старинные песни, присев на скамейку над водой.
Есть еще здесь дивные места, такие как Тутаев, например. Ежегодно в июле вокруг городка с крестным ходом обносят старинную чудотворную икону 2х3 метра. Сменяя друг друга, ее несут на плечах крепкие мужчины. А дети бегут впереди, разбрасывая цветы по асфальту. Остановки — в доме престарелых, в больнице… Полный круг занимает около четырех часов и заканчивается, где и начался, — у церкви. Там под открытым небом набожных волжан ожидают длинные столы. Разносолов немного, но всегда хватает, несмотря даже на то, что присоединиться к трапезе может любой желающий. И его никто не спросит, православный ли он, русский ли, коммунист или олигарх. Райнер Мария Рильке 100 лет назад был так покорен местными обычаями, что перевел потом на немецкий «Слово о полку Игореве», найденное в Спасо-Ярославском монастыре графом Мусиным-Пушкиным. С тех пор минул весь жуткий ХХ век, но — трудно поверить — все осталось, как было. Вот, скажем, Углич известен в летописях с 937 года, а уровень жизни, кажется, мало изменился.
Конечно, в самой центральной своей части и он немного приукрасился. Заговорил на иностранных языках с цветастых новых вывесок магазинов. Обновляется Воскресенский монастырь: во дворе рабочие раскидывают чернозем, а женщины в скромных платочках ровняют новые клумбы по веревочкам. Заново побелена Успенская Дивная церковь (1628 года) с тремя высокими шатрами на четырехгранных постаментах. Ничего выдающегося в Угличе не случается. Заурядную новость, вроде кражи в продуктовой палатке, обсуждают неделями. Похоже, в последний раз значительное событие произошло здесь 15 мая 1591 года, когда загудел, возвещая об убийстве малолетнего царевича Димитрия, колокол. На несчастном «инструменте» и отыгрались: по распоряжению следственной комиссии били его плетьми по бронзовым бокам и сослали в Сибирь. Впрочем, в 1892 году о колоколе кто-то вспомнил. Его реабилитировали, вернули в Углич, и сейчас он молча висит на бревенчатой раме внутри пятиглавой церкви Димитрия на Крови.