Страница 24 из 25
Ей было лет шесть.
В ночной тьме плескались волны. Толкались в борта; морской ветер разгонял дух гнилой рыбы, насквозь пропитавший просмоленные доски лодчонки. Бликовала под веслом вода. На хребте моря качалась лодка – небесная пропасть вверху и водная – внизу… и только звезды, дети богини зари Эос, смотрели на тощего подростка в нечистой тунике, неумело гребущего стоя.
…И скажут: о Персей, тучегонителя Зевса сын любимый, победитель страшной горгоны Медузы; равных нет ему среди людей на Земле…
Болели плечи, и спина болела, и тяжелое весло все норовило уйти под лодку. Он не умел грести.
«Да не хочу я ее убивать», – сказал он деду нынче утром.
(Дед, Акрисий, царь Аргоса, в молодости, говорят, сваливал кулаком быка; но солнце дней его клонилось к закату, старость давно выбелила его голову и бороду, и плохо держали тощие, обросшие седым волосом ноги.
Внук стоял перед царем, сидящим в золоченом кресле.
Смотрел в пол – на испятнанные солнцем пантерьи шкуры, устилающие пол царской опочивальни, – облысели шкурыто, стыд, нищета; на потертые царские сандалии – на правой подштопан оторвавшийся ремешок… Аргос беден, плохо родит каменистая земля, и у царя Акрисия нет сына, что повел бы мужей в поход и вернулся с добычей… А в Микенах и в Тиринфе, и в Пилосе, и в Орхомене, и – кто знает – может, и в самих Афинах усмехаются в завитые бороды, стуча кубками за пиршественными столами: царь Акрисий стар и болен, а единственный наследник, внук Персей, ни на что не годен, даром что старик всем рассказывает, будто дочь его родила от самого Зевса, – видно, боится, что мальчишку удавят прежде срока…
«Я стар, – сказал дед, умоляюще глянув из-под седых клочковатых бровей. – Ум мой ослабел. Прости меня, сынок. Это я во всем виноват».
…А солнце дрожало на шкурах. И кричали чайки за окнами дворца.
Да чего уж там, подумал Персей. Конечно, наследник престола, щуплый и хилый, роняющий на ногу метательный диск, – разве это наследник? Обнаженные юноши борются на песке гимнасия – блестят мускулистые тела, натертые маслом; царь велел внуку не ходить в гимнасий – не смешить людей.
Малорослый. Худой. Кривоногий. Еще и рыжий. Боги слепили Персея небрежно – красотой, силой и грацией обделив; все его стрелы летят мимо, щит не поспевает отразить удары – и наставники берутся за головы; а уж меч… Все лицо Персея в прыщах – просто живого места нет, и не помогают мази дворцовых лекарей; на Персея не смотрят девы, – а юноши смотрят презрительно и приподнимают брови…)
Весло снова нырнуло под днище – и лодка едва не перевернулась; лопнула водяная мозоль. Персей шмыгнул носом.
(…Ты боялся, что меня убьют, дед, – хоть Аргос и беден, а желающих стать царями везде достаточно. Ты распустил слухи, что я – сын Зевса: будто бы сам Зевс, обернувшись золотым дождем, проник в подземные покои твоей дочери… Ты надеялся, что хоть гнев владыки богов и людей устрашит, если уж мне не поднять твоего старого боевого копья.
Но Аргос мал, дед, и все здесь знают, что на твою единственную дочь не польстился бы не только Зевс, но и конюх.
…О Даная, царя Акрисия любимая дочь, – словно кипарис, высока и стройна ты; волоокая, лилейнорукая, пышнокудрая… одежды твои благоуханны, меду подобны сладостью речи твои. Прекрасны знатные девы, идущие в храм праздничным утром, – пышны и многоцветны их юбки, тонки их станы, округлы открытые груди; всех прекрасней ты, о Даная…
Певец перебирал струны звонкой кифары, и извиняло его только то, что он был слеп. Да еще то, что царь поил его и кормил – и затравил бы собаками, вздумай он вдруг начать петь правду.
…Не была она пышнокудрой. В сложную высокую прическу вплетала чужие срезанные пряди – а между своими, жиденькими, полосами просвечивала кожа на голове. И не была она высока и стройна, как кипарис, – и если уж сравнивать стан ее с чем-либо древовидным, то скорее сгодился бы пенек. Царская дочь распирала шнуровку платья, как бочка обручи, – зато грудь ее оказалась неожиданно маленькой и отвислой; две луны назад Персей встретился с матерью после разлуки. Деду все-таки удалось сбагрить ее замуж – за царя острова Сериф Полидекта; плюгавый мужичонка с крашеной бородой и золотой серьгой в левом ухе, дурак Полидект, один, наверно, только и поверил в байку о Зевсе…
Две луны назад мать с мужем посетили крепкостенный Аргос. Низенькая женщина с толстым красным лицом повела на Персея темными, навыкате глазами – звякнув золотыми подвесками, нехотя ткнулась губами, погладила по щеке толстыми, в кольцах, влажными пальцами: «Да благословят тебя боги, сын мой…»
И тем же вечером так упилась неразбавленным вином, что даже домашние рабы поразились – и долго еще шептались по углам, шарахаясь от звука шагов. Блистая и звякая драгоценностями, визгливо хохоча, Даная, царица Серифа, на четвереньках выползла из женских покоев в пиршественный зал – лбом налетела на треногу со светильником. Тренога опрокинулась, светильник упал, расплескав горящее масло, – чудом не начался пожар…)
Вода плеснула в лицо. Холодная. Горько-соленые капли на губах; Персей ладонью стер брызги со щеки. Шаткая опора – дно лодки; далеко внизу, на дне, где в песке тонут осколки амфор и кости, где странные слепые рыбы вплывают в пустые глазницы черепов, спит в золотых чертогах владыка морей Посейдон…
(…Погоди, дед. Ну да, конечно, ты спасал меня… Конечно. А теперь они пришли с кольями к воротам твоего дворца. Царь, кричали они, чудовище убивает нас… мы боимся выйти в поле, и наши поля дичают… нам не собрать урожая, нас ждет голод, царь!
…Царь, сказали выборные, которых ты допустил во дворец – не посмел не допустить. Царь, ты забираешь долю от нашего урожая и наших сыновей в войско, мы все служим тебе, – защити же нас, царь! Сколько раз ты твердил, что твой внук сын Зевса и великий воин – пусть он убьет чудовище!
…Да, ты попал в ловушку, дед. Ты был мудр – ты заключил в подземелье уродину-дочь и распустил слух о ее неслыханной красоте, надеясь хоть так приманить женихов; но она, твоя дочь, еще и глупа – и не утерпела, и родила от рыжего раба из далеких северных земель – говорят, тощего, невзрачного, нескладного… разве ты, мудрый, зная ее, приставил бы к ней красавца?
Раб. Это в него я родился рыжим – и весь Аргос смеется, ведь все знают, что великий Зевс, царь богов и людей, чернокудр и чернобород… Но ты мудр, царь Акрисий, ты и тут выкрутился – приказал зашить наглеца в кожаный мешок и ночью сбросить со скалы в море. А меня ты оставил себе. И оказался прав – у тебя ведь нет других внуков. Мать никого не родила своему мужу… говорят, он давно прогнал бы ее – если бы, дурак, не боялся гнева Зевса…)
Слизнул горькие брызги с губ. Ночное море черно, как крылья Медузы. Как тень Медузы на раскаленных солнцем камнях – в слепящий полдень, когда сам воздух тяжел и густ, и разморенные люди не успевают даже поднять головы…
(…Зачем она, дед? Откуда она взялась?
…Помолчи, мальчик, пока молоко на губах не обсохло. Боги покарали нас. Мы были скупы на молитвы и скупы на жертвы, и сам я, грешник, весной пожалел для владыки морей Посейдона лучшего быка, – а велел зарезать плохонького бычишку, которого и коровы-то лягали… Мы прогневили богов, сынок, и они наслали на нас чудовище.)
И качается лодка, и нужно не упасть. Море велико, и берег далек, как рассвет.
(…А на голове ее вместо волос шипят и извиваются ядовитые змеи. На крыльях, как у летучей мыши, она летит над землей, и всякий, на кого она взглянет, превращается в камень. Она летит, люди же бегут от нее – и превращаются в мраморные статуи…
…Погоди, дед, я хочу понять. Зачем она убивает? Ведь она не ест эти камни?
…Нет, не ест.
…Тогда зачем?
…Помолчи, мальчик. Не нам знать волю великих богов. Зачем налетают ветры? Зачем бьет трезубцем чернобородый Посейдон – и вздымаются волны, топя корабли? Зачем враги приходят, сжигая наши амбары и угоняя наш скот, – тогда улыбается Афина, богиня войны? Молчи, мальчик, молчи и слушай своего старого деда…)