Страница 11 из 40
Таким образом, самоощущение, что «я одет хорошо (или плохо)», очень субъективно. И в значительной мере связано с тем, к какой социальной группе человек принадлежит (или хотел бы принадлежать) и насколько он удовлетворяет требованиям этой группы.
Петербургу-300: «Сильно прибыло красоты…»
Этот материал – завершающий в юбилейном проекте «Санкт-Петербург. 1703—2003», который наш журнал осуществляет совместно с Международным благотворительным фондом имени Д.С. Лихачева. В течение целого года мы публиковали статьи о наиболее ярких периодах жизни города на Неве. Читатели смотрели на него глазами известных исторических деятелей, поэтов, художников. Наблюдали, как постепенно рос и хорошел Петербург, как с течением времени менялась жизнь горожан. Город, который за уникальное единство архитектурного облика по праву считают одним из прекраснейших в Европе, в сущности, очень молод. Хотя за три века он успел войти в число крупнейших городов мира и обрасти множеством легенд и мифов. Но Петербург живет не только своим прошлым, он ищет новые пути своего развития, свою новую роль в России и мире. В декабрьском номере о Санкт-Петербурге размышляет сопредседатель правления Фонда имени Д.С. Лихачева писатель Даниил Александрович Гранин.
…1919 год, год моего рождения, в тех местах (где жили родители. – Прим. ред.) еще догорала Гражданская война, свирепствовали банды, вспыхивали мятежи. Они жили вдвоем в разных лесничествах где-то под Кингисеппом. Были снежные зимы, стрельба, пожары, разливы рек – первые воспоминания мешаются со слышанными от матери рассказами о тех годах. Детство, оно было лесное, позже – городское; обе эти струи, не смешиваясь, долго текли и так и остались в душе раздельными существованиями.
Школа моя пошла всерьез примерно с шестого класса. В школе, на Моховой, оставалось еще несколько преподавателей бывшего здесь до революции Тенишевского училища – одной из лучших русских гимназий. В кабинете физики мы пользовались приборами времен Сименса-Гальске на толстых эбонитовых панелях с массивными латунными контактами. Каждый урок был как представление. У учительницы литературы не было никаких аппаратов, ничего, кроме стихов и убежденности, что литература – главный для нас предмет. Ее звали Аида Львовна. Она организовала литературный кружок, и большая часть класса стала сочинять стихи. Мне же стихи не давались. В порядке самоутверждения я тоже написал в школьный журнал, написал о том, что поразило меня тогда – о смерти С. М. Кирова: Таврический дворец, где стоял гроб, прощание, траурная процессия…
Несмотря на интерес к литературе и истории, на семейном совете было признано, что инженерная специальность более надежная. Я подчинился, поступил на электротехнический факультет и кончил Политехнический институт перед войной.
После окончания института меня направили на Кировский завод, там я начал конструировать прибор для отыскания мест повреждения в кабелях. С Кировского завода я ушел в Народное ополчение, на войну. Не пускали. Надо было добиваться, хлопотать, чтобы сняли броню. Война прошла для меня, не отпуская ни на день. В 1942 году на фронте я вступил в партию. Воевал я на Ленинградском фронте, потом на Прибалтийском, воевал в пехоте, в танковых войсках и кончил войну командиром роты тяжелых танков в Восточной Пруссии. То были прекрасные годы. Я не думал стать только писателем, литература была для меня всего лишь удовольствием, отдыхом, радостью, как прогулка в горы или луга. Кроме нее была работа, главная работа – в Ленэнерго, в кабельной сети, где надо было восстанавливать разрушенное в блокаду энергохозяйство города. И вдруг я написал рассказ. Про аспирантов. Было это в конце 1948 года. Назывался он «Вариант второй». Я принес его в журнал «Звезда». Меня встретил там Юрий Павлович Герман, который ведал в журнале прозой. Его приветливость, простота и какая-то пленительная легкость отношения к литературе помогли мне тогда чрезвычайно. Рассказ был напечатан сразу, почти без поправок. Вскоре я поступил в аспирантуру Политехнического института и одновременно засел за роман «Искатели». Параллельно и в электротехнике тоже чего-то завязалось и стало получаться. По молодости, когда сил много, а времени еще больше, казалось, что можно совместить науку и литературу. И хотелось их совместить. Но не тут-то было. Каждая из них тянула к себе все с большей силой и ревностью. Каждая была прекрасна. Пришел день, когда я обнаружил в своей душе опасную трещину. Но в том-то и штука, что душа – это не сердце, и разрыва души быть не может. Просто надо было выбирать. Либо – либо. Но я долго еще тянул, чего-то ждал, читал лекции, работал на полставки, никак не хотел отрываться от науки. Боялся, не верил в себя… В конце концов это, конечно, произошло. Нет, не уход в литературу, а уход из института.
Я писал об инженерах, научных работниках, ученых, о научном творчестве, это была моя тема, мои друзья, мое окружение. В 60-е годы мне казалось, что успехи науки, и прежде всего физики, преобразят мир, судьбы человечества.
Ученые-физики казались мне главными героями нашего времени. К 70-м тот период кончился, и в знак прощания я написал повесть «Однофамилец», где как-то попробовал осмыслить свое новое или, вернее, иное отношение к прежним моим увлечениям. Это не разочарование. Это избавление от излишних надежд. Кто знает, из чего образуется «Я». Думаю, что многое зависит от того, где человек живет. Если бы я жил не в Ленинграде, если бы в детстве жил не у Спасской церкви с пушками, если бы потом не на Петроградской стороне, если бы перед глазами моими не была набережная, в гранит одетая Нева, проспекты, то «Я», о котором тут идет речь, было бы несколько иное.
…Говорят, что биография писателя – его книги. Но почему-то, когда я сижу за столом, работаю, меня мучает чувство утраты, мне кажется, что биография моя прерывается, что настоящая жизнь, с солнцем, морем, природой, встречами, эта жизнь проходит мимо, она слышна за окнами смехом детей и шумом машин. А когда я не пишу, а гуляю с друзьями, куда-то еду, я корю себя за то, что не работаю, трачу время впустую. Наверное, такое противоречие неизбежно, но оно доставляет немало горя, оно портит жизнь. Не хочется работать за счет жизни, лучше все же жить за счет работы, потому что жизнь – она выше, она дороже.
Ну еще одна книга – говорю я себе, – что от этого изменится? Доказываю себе, что ничего, – и тем не менее сажусь писать…
Нынешний Петербург стал таковым после обретения в 1991 году своего исторического имени. Честно говоря, поначалу мне казалось, что все это происходило в русле массовых перемен, возвращавших улицам старые названия. Иногда это получалось удачно, иногда – нет, в общем, желание все переименовать объяснялось жаждой стряхнуть с себя прах советской жизни. Однако прошло несколько лет, и я убедился в том, что возвращение имени сыграло свою роль и продолжает играть. Есть мнение, что даже для человека имя имеет определенное значение, иногда мистическое, иногда метафизическое – что-то оно определяет. А когда имя возвращается, то вместе с ним возвращается подлинность, история.
Петр I назвал этот город отнюдь не в честь себя, а в честь Святого Петра. По библейскому определению, «Петр» означает «камень». И действительно, все получилось очень символично, был заложен камень новой России. Ведь Петербург возник внезапно, совершенно неожиданно не только для нее, но и для Европы. Но так получилось, что событие, которое произошло с основанием Петербурга, до сих пор не оценили – и его действительно трудно оценить. Можно лишь представить, что некогда существовала страна с укорененными традициями, у нее была столица – Москва, был центр – Кремль. Вокруг столицы существовала определенная история, прикрепленная к ней. До Москвы были и другие первые города: Владимир, Ладога… Но они как были, так и продолжали существовать. Здесь же произошло нечто непривычное и удивительное. Петр создает на окраине страны город, который с самого начала провозглашает столицей государства. Такого примера не было даже в Европе. И начинается не просто переселение, начинается строительство совершенно нового типа города по плану Петра и по новым, но понятным для России мотивам.