Страница 38 из 40
А куду раньше нас услышал лязг и грохот грузовика и бросился под защиту деревьев, да и все другие звери, что шли к солонцу по равнине через кустарник или спускались с невысоких лесистых холмов, в тот же миг замерли на месте. Я знал, что они придут потом, в темноте, но охотиться будет уже поздно.
Мы ехали по песчаной дороге, и в свете фар вспыхивали глаза ночных птиц, которые до последней секунды не двигались, припав к земле, а потом, в безмолвном страхе, взмывали из-под самых колес машины; мимо мелькали костры путников, расположившихся на ночлег, чтобы утром вновь двинуться на запад, прочь из голодного края, лежавшего на нашем пути; я сидел в машине, уперев приклад в носок башмака и удерживая ствол согнутой левой рукой; зажав между коленями бутылку, я плеснул из нее виски в оловянную кружку и в темноте протянул ее через плечо М`Кола, чтобы тот долил воды из фляги; и, смакуя первый за этот день глоток чудесного напитка, я глядел на густые темные заросли, подставив лицо свежему ночному ветерку, вдыхал полюбившиеся мне запахи Африки и чувствовал себя совершенно счастливым.
Впереди показался большой костер, и, когда мы проезжали мимо, я заметил у дороги грузовик.
Я велел Камау остановиться и дать задний ход, и когда мы снова очутились у костра, то увидели кривоногого коротышку в тирольской шляпе, кожаных штанах до колен и рубахе с открытым воротом; человечек стоял у поднятого капота, окруженный толпой туземцев.
— Чем можем помочь? — спросил я.
— Ничем, — ответил он. — Разве что вы механик… Эта машина меня не взлюбила. Все они меня не любят.
— А что, зажигание шалит? Когда вы проезжали мимо, мы сразу это поняли по стуку в моторе.
— Боюсь, что дело куда хуже. Здесь пахнет серьезными неприятностями.
— Если сумеете добраться до нашего лагеря, там есть механик.
— А это далеко?
— Миль двадцать будет.
— Утром попробую. Сейчас боюсь ехать из-за этого предсмертного хрипа в моторе. Он норовит выйти из строя, потому что ненавидит меня. Ну что ж, я его ненавижу не меньше. Но если бы я вышел из строя, его бы это мало тронуло.
— Не хотите ли выпить? — я протянул ему бутылку. — Моя фамилия Хемингуэй.
— А моя — Кандиский. — Он поклонился. — Где-то я уже встречал такую фамилию — Хемингуэй. Но где? Где же я ее слышал? Ах, да! Это Dichter4) . Вы знаете поэта Хемингуэя?
— А где вы читали его стихи?
— В “Квершнитте”.
— Ну тогда это я, — сказал я, очень польщенный. “Квершнитт” — немецкий журнал, в котором я поместил несколько довольно скверных стишков и длинный рассказ за много лет до того, как меня начали печатать в Америке.
— Вот так история! — удивился человечек в тирольской шляпе. —А скажите — какого вы мнения о Рингельнаце5) ?
— Великолепно пишет!
— Так. Значит, Рингельнац вам нравится. Отлично. Ну а Генрих Манн?
— Плохой писатель.
— В самом деле?
— Во всяком случае, я его читать не в состоянии.
— Вы правы, он очень плохой писатель. Пожалуй, кое в чем мы с вами сходимся. Что вы здесь делаете?
— Охочусь.
— Надеюсь, не за слоновой костью?
— Нет. На куду.
— Чего ради люди охотятся на куду? Вы, мыслящий человек, поэт— и убиваете куду.
— Я не убил еще ни одного, — ответил я. — А между тем мы гоняемся за ними высунув язык вот уже десять дней. Сегодня один нам попался, и мы подстрелили бы его, если бы не ваш грузовик.
— Ага, значит, опять этот злосчастный грузовик виноват! Нет уж, извините, охотиться нужно не менее года. К концу этого срока человек успевает настрелять всякой всячины и начинает раскаиваться. Охота на какого-нибудь одного зверя — бессмыслица. К чему вам это?
— Мне это нравится.
— Ну, если нравится… А скажите-ка откровенно, что вы думаете о Рильке 6) ?
— Я читал только одну его вещь.
— Что именно?
— “Корнет”.
— Понравилось?
— Да.
— А я читать его не могу — терпения не хватает. Чистейший снобизм. Вот Валери7) — другое дело. Валери я понимаю, хотя у него тоже немало снобизма… Ну, слава богу, что вы хоть слонов не убиваете.
— Охотно убил бы какого-нибудь крупного.
— Что значит крупного?
— С бивнями фунтов на семьдесят или, может, чуть поменьше. Видно, все-таки есть вещи, на которые мы смотрим по-разному. Но я рад познакомиться с одним из славной плеяды “Квершнитта”. Скажите, что представляет собой Джойс? Его книга чересчур дорога — у меня нет таких денег. А Синклер Льюис — не бог весть что. Его книги я купил… Нет, нет, отложим этот разговор до завтра. Вы не возражаете, если я остановлюсь по соседству? Вы здесь с друзьями? Охотитесь один или с кем-нибудь из здешних белых?
— Со мной жена и один белый охотник. Мы вам будем очень рады.
— Почему же этот белый не ездит с вами?
— Он полагает, что на куду надо охотиться в одиночку. Лучше бы вовсе на них не охотиться. Кто он? Англичанин?
— Да.
— Наверно, сволочь какая-нибудь?
— Нет, он очень славный. Он вам понравится.
— Ну, поезжайте. Не хочу вас задерживать. Надеюсь, увидимся завтра. Как странно, что мы встретились!..
…Наша машина тронулась, и я видел, как он шел к костру и уже издали махал рукой своим людям. Во время нашего разговора я не спросил, почему с ним двадцать туземцев из Центральной Африки и куда он держит путь. Собственно говоря, я не задал ни одного вопроса. Вообще я не имею привычки расспрашивать людей: там, где я вырос, это считается невежливым. Но мы целых две недели не видели белого человека, и вдруг здесь, на дороге, где непрерывно течет поток переселенцев, покидающих голодный край, да лишь изредка мелькнет индийский торговец, встретить человека в тирольском костюме, который точно сошел с карикатуры Бенчли, знает мое имя, называет меня поэтом, читает “Квершнитт”, принадлежит к числу поклонников Иоахима Рингельнаца и не прочь потолковать о Рильке, — это было что-то фантастическое!..
…Скоро мы добрались до лагеря. А наутро я встал еще до зари и поехал на другой солонец. Пробираясь меж деревьев, мы увидели самца куду: с лаем, очень похожим на собачий, но более высоким и гортанным, он кинулся прочь, сначала бесшумно, а потом, когда отбежал подальше, — с треском ломая кусты, и больше мы его не видели. Нечего было и мечтать подойти к солонцу незаметно. Деревья обступали его со всех сторон, и тут уж сами животные как бы оказывались в засаде, а охотник вынужден был подбираться к ним по открытому месту. Тут пришлось бы красться в одиночку, ползком, да и то дальше чем с двадцати ярдов стрелять было нельзя — мешали густые ветви.
Конечно, за кордоном деревьев место для укрытия превосходное — ведь куду, чтобы выйти на солонец, должны пройти по открытой прогалине добрых двадцать пять ярдов. Но мы проторчали там до одиннадцати — и никакого толку. Мы тщательно разровняли ногами землю вокруг солонца, чтобы назавтра сразу увидеть свежие следы, и вернулись на дорогу, до которой было около двух миль. Горький опыт научил антилоп приходить на солонец только ночью и покидать его до рассвета. Один самец замешкался, но утром мы спугнули его, что лишь осложнило дело.
Вот уже десять дней выслеживали мы крупных антилоп-куду, а я еще ни разу не видел взрослого самца. Оставалось всего три дня, потому что с юга, из Родезии, надвигались дожди, и, чтобы не застрять здесь, мы должны были доехать по крайней мере до Хапдени, прежде чем они начнутся. Мы назначили себе крайний срок — семнадцатое февраля…
…Погоня за зверем, на которого ты давно и страстно мечтаешь поохотиться, хороша, когда впереди много времени и каждый вечер после состязания в хитрости и ловкости возвращаешься хоть и ни с чем, но в приятном возбуждении, зная, что это только начало, что удача еще улыбнется тебе и желанная цель будет достигнута. Иное дело, когда времени в обрез, и если сейчас не убьешь куду, то, быть может, никогда не убьешь его, а то и не увидишь ни разу. Нет, это уже не охота!
Тут охотник оказывается в положении тех юношей, которых родители посылают на два года в Париж, чтобы за это время они стали известными писателями или художниками, в случае же неудачи они бывают вынуждены вернуться домой и заняться тем же, чем их отцы. Настоящий охотник бродит с ружьем, пока он жив и пока на земле не перевелись звери, так же как настоящий художник рисует, пока он жив и на земле есть краски и холст, а настоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть о чем писать, — иначе он дурак и сам это знает. Но сейчас время года было неподходящее, да и денег у нас оставалось мало, так что занятие, которое могло бы доставлять мне каждый день массу удовольствия независимо от результатов, обращалось в то, что в жизни всего неприятнее, — необходимость делать что-либо наспех, в немыслимо короткий срок.