Страница 15 из 40
Пока не вмешалась обезумевшая парижская толпа, у гуманистической монархии Карла IX еще сохранялся шанс выдать происходящее за личную инициативу лотарингских герцогов, далеко зашедших в своей семейной мести. Ликвидация их руками военных вождей Реформации – некоторым образом это был выбор в пользу мира. Он оставлял надежду на возвращение к гуманистическому союзу сердец, достигаемому посредством магии примирения. Однако стремительно разворачивающиеся события снова и снова путали карты. Уже утром 24 августа, едва беспорядочная резня началась, король отдал распоряжение о ее немедленном прекращении. Такая Варфоломеевская ночь ему совсем не подходила. Вспышка насилия была внезапной, безумной и объяснимой одновременно. Христианский город отказывался понимать ренессансную монархию. Один род понимания натолкнулся на другой, с ним решительно не вязавшийся. Спонтанный всплеск католического экстремизма отразил затаенное неприятие предшествующей королевской политики. Могли ли парижане не поверить в то, что приказ об избиении гугенотов исходит от короля, если именно так в их глазах он и должен был поступить? Король был снова со своими парижанами. Но теперь у короля земля уходила из-под ног. Ради сохранения личины собственного авторитета правительству оставалось задним числом взять на себя ответственность за совершившуюся бойню, по возможности, не предав идеалов. Во имя идеалов надо было остановить резню. С неслыханной жестокостью она уже грянула в Орлеане, где тоже будто бы получили соответствующий королевский приказ. Столкнувшись с этим кошмаром, король 26 августа во всеуслышание заявил, что сам распорядился об избиении, и назвал в качестве причины направленный против него гугенотский заговор. Теперь заговор расстроен и кровопролитие должно прекратиться. Утверждая, что все случилось по его воле, Карл IX тем не менее не аннулировал прежний Сен-Жерменский мир, а, напротив, подтвердил его статьи о религиозной свободе на специальном заседании Парижского парламента, отменив лишь право гугенотов собирать войска и иметь собственные крепости. Но и их никто не побеспокоился разоружить. Чтобы не дать протестантам оправиться и быстро подготовиться к новой войне, фактически не было сделано ничего, словно бы еще с кем-то можно было снова помириться.
Жернова событий сделали королевскую политику похожей на киномонтаж. Теперь оказывалось, что смыслом убийств являлось спасение государства. Тем самым осторожно отметались другие интерпретации. Варфоломеевская ночь больше не была превентивным уничтожением военного командования гугенотов, закамуфлированным под аристократическую вендетту, но не была она также и погромом, грабежом и убийством, учиненным парижским плебсом в качестве божественного возмездия еретикам. В каком-то смысле она даже открыла новый путь к миру, впрочем, обещающий привести к войне, на которую в казне все равно нет денег. Так происходила бесконечная подмена интерпретаций во имя сохранения неизменности политической линии королевской власти.
Увы, неизменными в ней оставались едва ли одни гуманистические ценности. Навязать мнение, заставить себе поверить и значит – властвовать. Чтобы управлять людьми, вынуждая их поступать так, а не иначе, другого средства не придумано. Но мало знать за других. Механизм королевской власти подразумевал принцип непостижимости королевского решения. Частные лица должны остерегаться выносить о ней свои суждения. Что может знать и понимать отдельно взятый подданный о благе государства и о резонах короля? Покушаться на них своим доморощенным пониманием – значит, посягать на государство. Короли «не ответственны и не обязаны давать отчет в своих действиях никому, кроме Бога», говорится в «мемуаре» о парижских событиях, собственноручно составленном Карлом IX буквально на следующий день после резни. На беду королевской власти, ее действия отныне будут включены в нарастающий как снежный ком поток интерпретаций, ломающих печать священной тайны вместе с самой властью короля.
После произошедшего во Франции испанского короля Филиппа II впервые видели смеющимся. Английская королева Елизавета, не дослушав французского посла, «без малейшего признака любезности на лице… пожелала узнать, в чем повинны женщины и дети». Генриха Анжуйского, избранного польским королем и проезжающего через Германию, немецкие князья называли не иначе как «королем мясников». Пфальцграф повесил в отведенных для Генриха покоях «большую картину, изображающую Варфоломеевскую ночь».
Иван Грозный писал тестю Карла IX, императору Максимилиану II: «А что, брат дражайшей, скорбиш о кроворозлитии, что учинилось у Францовского короля в его королевстве, несколко тысяч и до сущих младенцов избито; и о том крестьянским государем пригоже скорбети, что такое безчеловечество Француской король над толиком народом учинил и кровь толикую без ума пролил». (Двумя годами раньше царь Иван по подозрению в измене разгромил собственный город Новгород, женщин с детьми царевы люди копьями заталкивали под лед Волхова. Развязанную им Ливонскую войну в Прибалтике Иван Грозный пытался оправдать в глазах католиков тем, что «безбожная Литва» «нарушили наказ Господень» и «приняли учение Лютерово», хотя и католики были ему «горее бесермен» – хуже басурман.)
Протестантский миф о Варфоломеевской ночи складывался по горячим следам событий и был призван дискредитировать королевскую власть как организатора зверств. Причиной резни называлось растление правительства вследствие пагубного итальянского влияния. Если исследовать корень зла, всему виной нравы французского двора, где принцессы «отбивают хлеб у девок». Реальное правление было якобы узурпировано Екатериной Медичи, а ведь даже учеными доказано, что женщины по своей природе не способны править – для этого требуется мужской уровень интеллектуального и нравственного развития. Да и не было никогда во Франции такого, чтобы всем заправляла баба (в действительности женщины не раз правили Францией: Анна де Боже – в малолетство Карла VIII, Луиза Савойская, мать Франциска I – во время Итальянских войн). Мало того, что Екатерина Медичи – женщина, она еще и итальянка. А раз итальянка, то, значит, и достойная «ученица своего Макиавелли», апологета разнузданного имморализма. При ее всем известном интересе к магии и астрологии – «итальянская ведьма». А Сен-Жерменский мир явно был заключен Медичи с тем расчетом, чтобы заманить гугенотов в чудовищную западню – типичный пример беспринципности итальянцев.
Но и это еще не предел коварства. Оказывается, Варфоломеевская ночь была спланирована семью годами раньше, во время встречи Екатерины Медичи с герцогом Альбой, будущим душителем Нидерландской революции. Более того, Медичи организовала покушение на Колиньи, а до того отравила Жанну д`Альбре посылкой пропитанных ядом перчаток (хотя врачи и держались своего бескрылого диагноза – плеврит). В правительстве «все устраивают для своего удовольствия, точно турки».
Кальвинистские агитаторы, не моргнув глазом, утверждали, что религия для католической партии – «только повод», а действительным намерением является «довести королевство до состояния турецкой тирании». Гугеноты спешили застолбить за собой «национальную» точку зрения, третируя своих оппонентов как «ненастоящих» французов. Гражданские же войны были вызваны национальными противоречиями между подлинными французами и кем попало. Канцлер Бираг – итальянец, маршал Таван – выходец из Германии. А взять лотарингских Гизов – разве они французы?
А значит, Варфоломеевская ночь явилась результатом гонения на французов и инспирирована «антинациональными» силами – пришлыми проходимцами вкупе с давно запятнавшими себя темными личностями, которые еще смеют говорить о религии. Играя на животных инстинктах толпы, они «натравливают народ, чтобы тот убивал и резал в надежде пограбить».
Парижская бойня обрастала отвратительными подробностями – предательством друзей или вырезанными из животов беременных женщин младенцами. Уже говорили о 100 тысячах зарезанных и показывали любопытствующим то самое луврское окно, через которое якобы Его Величество ловко стреляло из аркебузы по разбегающимся гугенотам.