Страница 13 из 21
Между тем в художественной жизни Франции возникали новые тенденции, не желавшие оставаться в тени, они нарастали, и вместе с ними нарастало сопротивление жюри новым веяниям искусства. Это привело к тому, что в 1863 году из 5 000 представленных картин было отвергнуто 3 000. В это дело вмешался сам Наполеон III, разрешивший в том же помещении Дворца Промышленности, в котором размещалась и официальная экспозиция, открыть так называемый Салон Отверженных.
Но уже в 1874 году художники, члены нового «Анонимного кооперативного общества художников, скульпторов, граверов и литографов», и друзья Надара, среди которых были Сезанн, Моне, Дега, Сислей и другие, оказались в ситуации, когда, пытаясь противопоставить себя официальным требованиям жюри, не смогли найти возможности выставиться в другом месте — никто не осмелился взять на себя такую ответственность, поскольку по тем временам черты нового направления в искусстве были слишком революционными. Тот, кто решился бы помочь художникам, непременно навлек бы на себя гнев властей и был бы немедленно подвергнут остракизму в прессе. И только неистовый и бесстрашный Надар предложил свою помощь. В его мастерской, на бульваре Капуцинов, 35, состоялась первая выставка Общества, проходившая целый месяц — с 15 апреля по 15 мая, на которой было представлено 165 картин. Вход стоил один франк, а каталог выставки — 50 сантимов.
И именно после той выставки эта группа художников получила название импрессионисты. Оно было дано ей по названию картины лидера нового направления Клода Моне — «Впечатление. Восход солнца» (от франц. impression — впечатление). Безусловно, для Надара предоставление художникам своего ателье было шагом в высшей степени эксцентричным, но в то же время от скандала, вызванного выставкой, он получил огромное удовольствие, прекрасно понимая, что это — лучшая реклама для его салона.
До 1886 года Надар продолжал руководить фотосалоном, пока не передал его своему сыну Полю. Символично, что именно в 1886 году импрессионисты рассорились друг с другом, а общество художников распалось.
Но энергичная натура Надара, несмотря на то что ему было уже 66, по-прежнему требовала выхода, а потому он продолжал руководить изданием журнала под названием «Парижский фотограф».
В том же 1886 году Надар вместе со своим сыном впервые в мире опубликовал фотоинтервью, названное «Искусство жить 100 лет». Это была серия фотографий 100-летнего химика Шевреля, сфотографированного в день его 101-й годовщины, и сопровождавшаяся подписанными под каждым снимком фразами, произнесенными во время съемки. Выложенная в ряд 21 фотография представляла собой уже практически готовый фильм, правда, застывший на бумаге. «Оживили» же фотографию в 1895 году братья Люмьер.
Надар занимался фотоинтервью почти до конца 90-х годов, одновременно продолжая руководить студией в Марселе. Отменное здоровье и исключительно энергичная жизнь весьма способствовали его долголетию. Он дожил до 90 лет, что по тем временам считалось просто мафусаиловым веком. В течение последних лет жизни Надар продолжал думать о себе как о «безрассудном человеке, всегда готовом броситься в поток, чтобы плыть снова». Он пережил всех своих друзей, оставшись, по сути, единственной живой реликвией давно ушедшей эпохи.
Как-то так получилось, что, являясь в основном фотографом, Надар тем не менее оставил заметный след не только в фотографическом деле, но и в других областях культуры и техники XIX века. Если попытаться одним словом определить его главное свойство, то этим словом будет, пожалуй, всеохватность. Критик Эрнест Локан писал о нем в 1876 году: «Он управляет Солнцем, чтобы создать историю человечества».
Рафаел Айрапетян
Арсенал: Незнаменитая война 2
Надо сказать, что тогда в Советском Союзе мало кто сомневался в быстром разгроме «зарвавшихся белофиннов». Буквально с первого дня войны все газеты были заполонены ура-патриотическими передовицами, фотографиями бравых красноармейцев, а также оптимистическими фронтовыми репортажами и зарисовками военкоров, которые, правда, имели мало общего с действительностью. И именно в те первые дни войны по радио едва ли не беспрерывно передавалась песня под названием «Суоми-красавица», призванная стать гимном скорой победы:
Хотя тогда еще никто не знал, что после завершения тяжелейшего и кровопролитного «отпора» этот гимн предполагаемой победы никогда и нигде больше исполняться не будет и не войдет даже ни в один песенный сборник.
...Красавица Суоми категорически не желала «принимать» непрошеных гостей, прибывших на танках и самолетах. Только за первые 5 дней боев в оперативной зоне заграждений, в так называемом «предполье», финны уничтожили около 80 советских танков. Войскам 7-й армии было приказано за 10—12 дней прорвать все линии обороны финнов и выйти на рубеж Виипури (Выборг), Антреа (Камнегорск), Кякисальми (Приозерск), что означало фактический конец войны. Но к главной оборонительной полосе — «линии Маннергейма» — им удалось подойти лишь к 10 декабря, а к центру Карельского перешейка, между рекой Вуоксой и озером Муоланьярви, — только к середине февраля! И командирам, и бойцам 7-й армии довольно быстро стало ясно, что планы наступления, разработанные для них в штабе Ленинградского военного округа (ЛВО), возможно, были и хороши для показательных учений в присутствии высокого начальства, но для реальных боевых действий не годились абсолютно. Высокое же начальство объективных трудностей видеть не слишком-то желало, требуя незамедлительного прекращения «топтания на месте» — командиры корпусов, дивизий, бригад и полков беспрерывно получали приказы атаковать. Что, собственно, они и делали, усеивая заснеженные финские леса и болота тысячами солдатских тел и сотнями подбитых танков, бронемашин, тягачей и пушек. Бесплодные, а главное, неподготовленные атаки советских войск на линии финской обороны просто проваливались.
Но даже для того, чтобы умереть под кинжальным огнем финских дотов и дзотов, размещенных на главной оборонительной полосе, советским войскам нужно было до нее добраться, что, как оказалось, было совсем непросто. Дело в том, что войсковые колонны, или «гусеницы», как их тогда называли, двигались к местам дислоцирования по узеньким грунтовым дорогам в густом лесу, подвергаясь частым и всегда неожиданным атакам финских «летучих отрядов», состоявших, как правило, из отлично подготовленных бойцов «Шюцкора» (от шведского — охранный отряд). Финны были истинными мастерами по устройству засад, и до переднего края редкая «гусеница» доползала без ощутимых потерь.
И это не было случайностью. Финские солдаты, грамотно обученные, отличались не только железной дисциплиной, но и высоким боевым духом. Советскому солдату боевого духа также было не занимать, но этого явно недоставало.
Если говорить о личном боевом оружии, то здесь сравнение было не в пользу красноармейцев. Большинство из них были вооружены устаревшей еще в гражданскую войну «трехлинейкой» — магазинной винтовкой со скользящим затвором образца 1891 года. Самозарядная полуавтоматическая винтовка Токарева (СВТ), разработанная в 1938 году и призванная заменить «трехлинейку», надежд не оправдала, слишком уж она была чувствительна к морозу и грязи, так же как и станковый пулемет Дегтярева, принятый на вооружение в сентябре 1939 года. А потому пулеметчикам приходилось в основном полагаться на старый, испытанный еще в Русско-японской войне «максим», для которого в начале финской войны пришлось придумать расширенную наверху рифленого кожуха горловину для охлаждения его или льдом, или снегом. Хотя, конечно, если бы не солдатская смекалка, то из личного оружия у нашего пехотинца остался бы только штык — ведь уже на 30-градусном морозе смазка стрелкового табельного оружия просто замерзала. А потому его приходилось мыть в керосине, а затем насухо вытирать, только после этого из него можно было стрелять.