Левиафан

— Какое же это место?

— Тюрьма. Я начал ее писать в тюрьме.

— Настоящая тюрьма? С решеткой на окнах и номером на казенной рубашке?

— Федеральная тюрьма в Дэнбери, Коннектикут. Семнадцать месяцев я был почетным гостем этого отеля.

— Однако! И как вас туда занесло?

— Очень просто. Отказался идти в армию.

— Вы были убежденным противником войны?

— Так я написал в своем заявлении, но его проигнорировали. Сами знаете, если ты принадлежишь к религиозной организации, исповедующей пацифизм и осуждающей любую войну, тогда у тебя есть шанс. Но я не квакер и не адвентист седьмого дня, и нельзя сказать, что я возражаю против любой войны. Против этой — да. К сожалению, другой войны они мне не предлагали.

— Но почему тюрьма? Почему не Канада, Швеция, та же Франция? Тысячи призывников уехали из страны.

— Потому что я упрямый сукин сын. Я не хотел линять отсюда. Это был мой долг — бросить им в морду, что я обо всем этом думаю. А раз так, изволь отвечать.

— И чего вы добились своими излияниями? Вас все равно сунули за решетку.

— Само собой. Но оно того стоило.

— Вам виднее. Семнадцать месяцев в тюрьме — жуткое дело!

— Не так страшно, как кажется. Никаких забот. Три раза в день тебя кормят, стирают твое белье, расписывают твой день. Представляете, какая свобода?

— Хорошо, что вы можете шутить на эту тему.

— Я не шучу, ну разве что чуть-чуть. Кошмары, которые вы себе, наверно, представляете, обошли меня стороной. «Дэнбери» — это ведь не «Аттика» или «Сан-Квентин». Сидят там в основном белые воротнички — хищение денег, уход от налогов, выписывание необеспеченных чеков, все в таком духе. Мне, конечно, повезло, что я попал туда, а не в другое место, но, главное, я был готов. Мою апелляцию и не думали рассматривать, ясно было, что мое дело швах, и поэтому я совершенно свыкся со своим положением — не то что горемыки сокамерники, которые воют с тоски и перед отбоем вычеркивают в календаре еще один постылый день. Переступая порог камеры, я себе сказал: «Привыкай, старина. Теперь это твой дом». Мир для меня съежился до нескольких квадратных метров, но жизнь не кончилась, мне никто не мешал дышать, думать, испускать ветры, так не все ли равно, где ты при этом находишься?

— Странный вывод.

— Вовсе нет. Помните старую шутку Хенни Янгмана?[6] Муж возвращается домой и обнаруживает в пепельнице зажженную сигару. Жена делает вид, что ничего не знает. Он заходит в спальню, открывает стенной шкаф, а там незнакомый мужчина. «Что вы делаете в моем стенном шкафу?» — возмущенно спрашивает муж. «У каждого человека должно быть свое место», — отвечает тот с достоинством.

— Убедили. И все же в вашем «стенном шкафу» наверняка были какие-нибудь отморозки. Вряд ли вы со всеми жили душа в душу.

— Да, я бывал в пиковой ситуации, но тюрьма быстро учит, как постоять за себя. Это был тот редкий случай, когда мой странный вид мне помог. Никто не знал, чего от меня можно ожидать, и я как-то сумел всех убедить, что они имеют дело с сумасшедшим. С психами предпочитают не связываться. Главное, чтобы у тебя был нездоровый блеск в глазах. Это защита от всех напастей.

— И все это ради принципов?

— Ничего страшного. По крайней мере я знал, за что сижу. Никаких сожалений.

— Мне с моей астмой повезло больше. Я не прошел медосмотр, и мой роман с армией закончился, даже не начавшись.

— Вы во Францию, я в тюрьму — мы оба сменили место жительства, и оба вернулись, чтобы оказаться в этом баре.

— Можно и так посмотреть.

— Только так. Наши методы были разными, а результат оказался один.

Мы заказали еще по стаканчику. За этим последовал новый раунд, затем еще два, а между ними вклинилась выпивка за счет заведения. Понятно, что такая щедрость не могла быть оставлена без внимания, и мы попросили бармена выпить за наш счет. Постепенно бар начал заполняться, и мы пересели за столик в дальнем углу. Помню, о чем мы говорили вначале, а дальше — все как в тумане. Я так накачался, что у меня стало двоиться в глазах. Со мной такое случилось впервые, и я не знал, как сделать, чтобы мир снова оказался в фокусе. Передо мной, хоть моргай, хоть головой тряси, сидели два Сакса, и когда мы втроем наконец встали из-за стола, я тут же чуть не растянулся, но меня заботливо подхватили четыре руки. Даже хорошо, что я был в большой компании — в одиночку в тот вечер со мной бы никто не справился.

Я могу говорить только о том, что я знаю, видел своими глазами и слышал своими ушами. После Фанни я был, наверно, самый близкий для Сакса человек, но это еще не делает меня знатоком его биографии. Не забывайте, когда мы познакомились, ему уже было под тридцать, а разговоров о прошлом мы оба старались избегать. Его детство во многом для меня загадка, и о его семье, если не считать нескольких реплик, сказанных им за все эти годы по поводу родителей и сестер, в сущности, мне ничего не известно. В других обстоятельствах я бы поговорил с разными людьми, постарался заполнить белые пятна. Но сейчас мне недосуг разыскивать одноклассников Сакса и его первых учителей, у меня нет времени на беседы с его кузинами, университетскими товарищами и сокамерниками. Цейтнот вынуждает меня работать быстро, поэтому приходится полагаться на собственную память. Я не хочу сказать, что мои воспоминания о Саксе следует подвергать сомнению, что они недостоверны или тенденциозны, просто не надо искать в них то, чего в них нет. Это не экспертное заключение, не биография и не тщательно прописанный психологический портрет. Хотя за годы нашей дружбы Сакс много чего мне порассказал, с моей стороны было бы самонадеянным заявлять, что я знаю все об этом человеке. Я хочу рассказать о нем правду, вспомнить, как оно было, максимально честно, но нельзя исключить того, что я ошибаюсь и правда сильно отличается от моего представления о ней.

Сакс родился 6 августа 1945 года. Я запомнил эту дату, потому что он не раз упоминал ее в наших разговорах, называя себя то «крестником атомной бомбы», то «взрывным младенцем», то «первым ребенком ядерного века». Он утверждал, что явился на свет божий в тот самый момент, когда «Энола Гей» выпустила из бомболюка смертоносного «Толстяка». Литературная фантазия, так мне всегда казалось. Его мать, которую я видел лишь однажды, точное время назвать не могла (у нее было четверо детей, и в голове все перепуталось), но одно она запомнила: о Хиросиме ей сказали после рождения Бенджамина. Остальное Сакс придумал — вполне невинный миф. Он был большой мастер по части превращения факта в метафору, а так как фактов у него под рукой было великое множество, он обрушивал на твою голову неистощимый запас самых невероятных исторических переплетений, в которых неожиданно сближались, казалось бы, несовместимые люди и события. Например, однажды он мне рассказал, что во время первого приезда в Америку Петра Кропоткина в девяностых годах прошлого века миссис Джефферсон Дэвис, вдова президента Конфедерации, пожелала встретиться со знаменитым князем-анархистом. Уже из ряда вон, но этого мало. Не успел к ней пожаловать Кропоткин, как на пороге объявился незваный гость — Букер Вашингтон! Он искал встречи со спутником князя, их общим другом. Когда миссис Дэвис доложили о посетителе, она распорядилась пригласить его в гостиную. Таким образом, целый час в приятной беседе за чаем провели три персонажа, которых в принципе невозможно было представить в одной компании: русский дворянин, вознамерившийся уничтожить государственную власть, бывший раб, а ныне писатель-просветитель и вдова человека, втянувшего Америку в кровопролитную войну ради сохранения института рабства. Только Сакс мог выудить такое. Только от Сакса можно было узнать, что киноактриса Луиза Брукс[7] в детстве, которое прошло в маленьком городке штата Канзас, не только соседствовала, но и дружила с Вивиан Вэнс, будущей звездой телесериала «Я люблю Люси».[8] Он был в восторге от своего открытия: две ипостаси американской женственности, душка и дурнушка, чувственная тигрица и невзрачная домохозяйка выросли из одного корня, на одной пыльной улице Среднего Запада. Сакс обожал иронию судеб, нелепые коленца, которые выкидывает история, ситуации, когда факты переворачиваются с ног на голову. С жадностью поглощая эти специи, он воспринимал мир как плод воображения, превращал подлинные события в литературные символы и метафоры, которые указывали на некий сложный, невидимый узор, таящийся в глубинах реальности. Никогда нельзя было с уверенностью сказать, насколько серьезно он относился к этой игре, но играл он в нее часто, и иногда казалось, уже не мог остановиться. Его фантазия о собственном рождении — следствие все той же мании. Конечно, это такой черный юмор, но одновременно и попытка самоопределения, желание вписать себя в страшный контекст эпохи. Эта тема — «бомба» — стала, можно сказать, его навязчивой идеей. Она была для него центральным мировым событием, точкой преломления духа, поворотным моментом, отделяющим нас от предыдущих поколений. Обретя способность уничтожить человечество, мы изменили само понятие человеческой жизни; отныне мы дышим воздухом, который пахнет смертью. Сакс был не первым, кто высказал вслух эту мысль, но с учетом того, что с ним случилось девять дней назад, эта его идея-фикс приобретает жутковатый оттенок, как будто зловещая и, наверно, не самая удачная выдумка пустила корни и буйно пошла в рост.

6

Хенни Янгман (1906–1998) — американский юморист, мастер афоризма.

7

Луиза Брукс (1906–1985) — звезда немого кино, эталон женщины-вамп.

8

Популярнейший комедийный телесериал 1951–1957 гг. о недалекой домохозяйке, мечтающей выступать в баре «Тропикана», где играет эстрадный оркестр ее мужа-кубинца.