Левиафан

Мария сделала несколько тысяч снимков. Когда прошлой осенью она мне их показывала, большинство фотографий еще не было отпечатано. Притом что их рабочие четверги так и не материализовались в законченную, осмысленную серию, они дали некий терапевтический эффект, а именно этого Мария прежде всего и добивалась. Во время их первой сентябрьской встречи он был так погружен в свою боль, что уже себя не видел. Я говорю об этом в феноменологическом смысле: человек перестал осознавать свою сущность, границы собственного образа оказались для него размыты. Погруженный в свои думы, Сакс потерял способность ощущать себя в пространстве, в конкретном месте. За эти месяцы Марии удалось вытащить его из раковины — отчасти за счет сексуального напряжения в их отношениях, отчасти благодаря циклопическому аппарату в ее руках. Всякий раз, позируя перед камерой, он должен был становиться самим собой или, по крайней мере, притворяться, что это он и есть. Со временем это принесло свои плоды. В какой-то момент, в процессе бесконечных повторов, он, надо полагать, увидел себя глазами Марии и с ее помощью снова обрел себя. Говорят, камера способна украсть у человека душу. В данном случае, по-моему, произошло обратное. Эта камера вернула Саксу его душу.

Сакс оклемался, но это не значит, что он стал прежним — того Сакса мы не увидели и уже не увидим. Сам он отдавал себе отчет в том, что к жизни, предшествовавшей его падению, возврата нет. Собственно, это он мне и втолковывал, пока мы смотрели бейсбол по «ящику» с выключенным звуком, но тогда я его не понял. Мне показалось, речь идет о работе — писать или не писать, продолжать занятия литературой или все послать к такой-то матери, — а он говорил глобально, в том числе о своем браке. Видимо, почти сразу после больницы он принялся обдумывать, как ему уйти из семьи. Это было односторонним решением, возникшим из потребности начать жизнь с чистого листа, и Фанни стала невинной жертвой этого революционного самоочищения. Однако пройдут месяцы, прежде чем он решится на разговор. Не этим ли, кстати, объясняются странности его поведения в тот период? Он должен был причинить Фанни боль и не знал, как этого избежать, — неразрешимое противоречие, которое лишь усугубляло его отчаяние, заставляло еще больше ненавидеть себя. Отсюда постоянные колебания и нерешительность, обнадеживающие признаки выздоровления и пугающие рецидивы болезни. Как бы то ни было, это говорит о чувствительном сердце. Поняв, что он способен выжить лишь ценой жестокости по отношению к другому, страданиям жены Сакс предпочел мучительное бездействие… и едва не стал жертвой своего благородства. Несколько месяцев он сидел на чемоданах, потому что душевное состояние Фанни значило для него никак не меньше, чем его собственное.

В конце концов откровенный разговор состоялся, однако мотивы его решения были вывернуты наизнанку. Объявить Фанни, что он ее бросает, Сакс так и не смог, не хватило пороху — слишком сильным было переполнявшее его чувство стыда. Вместо этого издалека, обиняками заговорил о том, что он ее недостоин и как ей с ним трудно, а посему, пока он окончательно не утянул ее на дно за собой, будет лучше, если она с ним разведется. Не сомневаюсь, Сакс верил в то, что говорил. Сознательно или неосознанно, он создал ситуацию, когда эти слова можно было произнести совершенно чистосердечно. После месяцев колебаний и внутренней борьбы он наконец нашел способ пощадить чувства близкого человека. Она не брошенная жена. Наоборот, спасая себя, она уходит от невыносимого мужа, а он ей в этом помогает.

Даже если Сакс не вполне осознавал побудительные стимулы, своего тем не менее он добился. Не хочу, чтобы мои слова прозвучали цинично, но, похоже, в случае с Фанни он пустил в ход те же сложные уловки и хитроумные перевертыши, которые за год до того, в приснопамятный вечер, опробовал на Марии. Сверхчувствительная совесть, породившая угрызения, равные по силе физическому влечению, побудила благородного Сакса действовать куда как неблагородно, роняя себя в собственных глазах. В этом, сдается мне, кроется суть его духовной катастрофы. Принимая в других человеческие слабости как нечто само собой разумеющееся, Сакс, когда это коснулось его, судил себя по гамбургскому счету, настаивая на безукоризненном поведении даже в мелочах. Постигшее его в результате горькое разочарование, когда ему с пугающей откровенностью была явлена собственная слабость, заставило его наложить на себя еще более жесткую узду, отчего он окончательно выдохся. Люби он себя чуть больше, он и других не заставил бы столько страдать. Увы, Сакс воспринимал свое несовершенство как несовершенство мира и не стыдился свежих рубцов от постоянного самобичевания. Я его не виню. Ни за эгоистическое требование, чтобы Фанни ушла от него. Ни за безумное желание полностью изменить свою жизнь. Мне просто жаль его. Нестерпимо жаль человека, который придумал столько бед на свою голову.

Его тактика не срабатывала. Что должна думать женщина, когда муж настоятельно советует ей бросить его и полюбить другого? Фанни, воспринимая эти глупости как очередное свидетельство его пошатнувшейся психики, пропускала слова Бена мимо ушей. Чтобы она от него ушла, требовалось нечто большее, следовало сказать ей: между нами все кончено, отныне ты мне не жена. Это выжидательное противостояние продолжалось чуть не полгода — немыслимо долго, с моей точки зрения, но Фанни стойко держалась. Она решила, что, выталкивая ее из своей жизни, он подвергает ее испытанию. Бен хочет убедиться, надолго ли ее хватит, и, если она поддастся, сбудутся его худшие опасения. Такой вот изощренной логикой пыталась она спасти их брак. Каждый раз, когда Бен заводил разговор на эту тему, она воспринимала его слова с точностью до наоборот. «Уходи» означало «оставайся»; «полюби другого» означало «люби меня»; «махни на меня рукой» означало «держись за меня крепче». В свете последующих событий, возможно, не так уж она была не права. Саксу казалось, он знает, чего хочет, вот только по-настоящему оценить завоеванное он оказался не в состоянии. Может, со временем он и одумался, но было уже поздно. Все, что Сакс имел, он безвозвратно потерял.

По словам Фанни, разрыва не было. Просто своей настойчивостью Бен измотал ее, парализовал волю, и у нее уже не осталось сил сопротивляться. Поначалу были бурные сцены со слезами и криками, но потом они прекратились. Постепенно она исчерпала все контраргументы, и когда в начале марта Бен произнес магические слова — а не расстаться ли нам на время? — она молча кивнула в ответ. Я, конечно, находился в полном неведении. Ни он, ни она не посвящали меня в свои разборки, а так как в моей жизни тогда наступил особенно трудный период, я и сам от них, к сожалению, отдалился. Айрис была беременна. Мы подыскивали новое жилье. Два раза в неделю я мотался в Принстон, где нашел преподавательскую работу. Плюс новая книга, над которой я трудился не покладая рук. При всем при этом, сам того не ведая, я, кажется, внес свою лепту в их решение о разъезде — дал Саксу повод уйти из семьи, оставив дверь приоткрытой. В тот февральский день, когда я бродил за ним по городу, я встречался с моим издателем Энн Говард, которая среди прочих была на злополучной вечеринке. Зная, что Сакс переживает не лучшие времена и что мы с ним друзья, она, естественно, стала расспрашивать о нем. Я поделился с ней своей озабоченностью — уже не столько его настроениями, сколько полным безразличием к работе. «За семь месяцев он не написал ни строчки, — посетовал я. — Отдых явно затянулся, особенно для такого человека, как Бен». Мы стали думать, что могло бы снова подтолкнуть его к письменному столу, и за десертом у Энн родилась, по-моему, замечательная идея.

— Ему надо издать свои старые вещи отдельной книгой, — сказала она. — Это же так просто. Отобрать лучшее, кое-что подправить, и готово. А пока он будет править старые рукописи, всякое может случиться. Вдруг загорится какой-то новой идеей?

— То есть такая книга могла бы вас заинтересовать? — спросил я.