Дикарка

Проходили дни и недели. Хельма была необычно спокойной и уравновешенной. Лето лениво катилось к концу, хрупкие сентябрьские листья срывались с ветвей, вызванивающих на ветру что-то осеннее. Днями Хельма бродила по лесу, но ночные побеги больше не повторялись.

Роджер Ласситер начал удивляться, а, удивляясь — успокаиваться. Впервые за четыре года Хельма стала с таким усердием заботиться о порядке и уюте, угловатые линии ее тела женственно смягчились и округлились; домашние мелочи целиком завладели ее вниманием — в доме всегда было опрятно, но сейчас все просто сияло, сверкали начищенные ручки и навощенные полы, и Хельма сама лучилась опрятностью и уютом, как хорошо ухоженный котенок.

А временами, когда Роджер возвращался домой — он работал на химзаводе, — слышалось пение: низкое, рокочущее мурлыканье, без слов, плавно вздымающееся и опускающееся в простом и каком-то первобытном ритме.

Она так и не сказала ему, что беременна, хотя Роджер заподозрил это еще в начале сентября. Он не спрашивал, полагая, что жена расскажет ему сама, когда захочет, но время шло, и в конце концов он не выдержал:

— Когда?

— Ранней весной, — ее зеленые глаза посмотрели с жалостью на его довольное лицо.

— Разве ты не ошиблась, Хельма? И разве ты не счастлива?

Она, не ответив, положила книгу и свернулась, клубочком, положив коротко остриженную голову ему на колени. Он молча погладил ее, закрывшую глаза, и она снова начала свой хрипловатый, мурлыкающий напев. Он улыбнулся.

— Что это за колдовство, Хельма? Я никогда раньше не слышал, чтобы ты пела. Я думал, ты не отличаешь одну ноту от другой.

— Я и не отличаю, — она загадочно, даже чуточку зловеще улыбнулась, не открывая глаз, — я помню, так пела моя мать, когда я была совсем маленькой.

— А на кого была похожа твоя мать?

Хельма тихо рассмеялась.

— На меня.

— Ну, это я вижу. А кто твой отец?

Она пожала плечами.

— Я не знаю. Наверное, кто-то похожий на тебя. Или не похожий. А может, у меня вообще отца не было — я не помню.

— А твоя мать никогда не говорила тебе?..

Хельма отпрянула, посмотрела, прищурившись, сквозь растрепавшиеся волосы:

— Ты бы назвал мою мать сумасшедшей. Она говорила, что мой отец — рысь. Лесной кот — вот как она звала его.

Роджер инстинктивно поежился, будто на внезапном холодном ветру.

— Не говори чепухи, Хельма!

Она пожала плечами.

— Ты спросил. А это говорила моя мать. Она была сумасшедшая, еще безумней, чем я. Она жила на ферме высоко в горах с дедушкой и младшей сестрой и очень любила слушать охотничьи побасенки про мужчин и женщин, которые оборачиваются волками и рысями в полнолуние и рыщут по лесу. Я слышала стариков, воющих, как серые лесные волки, и видела их скользящими, как тени, по лесу, прожигающими ночь красными глазами…

— Черт побери! Ну и шутки у тебя!..

— Почему шутки? Когда я была маленькой девочкой, я привыкла гулять вокруг охотничьих хижин. Лесные коты бежали по ветвям у меня под головой и не рычали, и я ловила кроликов голыми руками. Я и сейчас могу.

Ее улыбка стала действительно зловещей.

— До самой смерти моя мать бродила по лесу в ночь полнолуния. Она говорила, что мой отец — рысь. Он, но не я. А может, ночью я обернусь рысью и разорву тебе горло, ты не боишься? От серебряной пули проку нет, это старые сказки. Обыкновенный железный нож, холодное железо или свинец. Ты испугался?

Она рассмеялась — как ледяные иголочки по коже.

— Ради бога, прекрати!

— Ты спросил, я ответила. Извини.

Ночью Роджеру Ласситеру приснился черный, без листьев, лес и он сам брел, спотыкаясь, по узким тропинкам, и с ветвей на него смотрели пылающие зеленью кошачьи глаза, пугающе знакомые и родные…

Она пришла перед рассветом — в порванном платье, с кровоподтеками на ногах, сжалась в клубочек под одеялами, дрожа и всхлипывая, пока Роджер вытирал и перевязывал ее исколотые ступни. Потом он заставил ее выпить капельку бренди и, в первый раз за все четыре года, приказал слушать, не перебивая.

— Так вот, дорогая, этот идиотизм должен кончиться раз и навсегда. Я полагал, что ребенок сделает тебя разумнее. Я ошибся. Мы сегодня же едем к доктору, и ты ночами будешь дома, даже если мне придется запирать тебя. Беременные женщины часто ведут себя странно, но ты просто сумасшедшая.

Он влил ложку горячего молока в ее посиневшие губы и продолжил, не обращая внимания на потоки слез и просьб.

— Еще одна такая выходка, еще одна — слышишь! — и мы уедем в Олбани и будем там до тех пор, по крайней мере, пока не родится ребенок. Если придется, я отведу тебя к психиатру, и…

Он не смог произнести угрозу, хотя и намеревался. Она бы наверняка умерла от клаустрофобии в больничной палате.

Хельма подавленно, но спокойно перенесла все обследования; доктор заверил, что у нее будут близнецы. А с приходом зимы в доме воцарилась та уютная тихая безмятежность, которую умеют создавать только счастливые женщины, ожидающие ребенка. Роджер не мог нарадоваться, глядя, как жена деловито хлопочет по дому, такая здоровая и цветущая. Никакого сравнения с женами друзей — капризничающими и поминутно жалующимися на приступы каких-то таинственных хворей.

Зима пришла быстро, принеся обильные снегопады, но дороги успевали расчищать, и Роджер по-прежнему каждый день ездил на работу. Бродила ли Хельма по лесу днем, он не знал; во всяком случае, ночью она из дому не выходила. Стояли необычно сильные морозы, и, стоя у окна, можно было видеть, как осмелевшие от голода олени подходят к садовым воротам; ночью стылую тишь разрывал волчий вой и яростное рычание рысей. Роджер хмурился и однажды ночью заговорил о винтовке, но Хельма неожиданно настойчиво и озабоченно принялась его разубеждать:

— Волки трусы, поверь мне. Они никогда не посягнут на что-нибудь больше кролика. А рысь не тронет тех, кто не трогает ее.

В феврале Боб Коннор меньше чем в миле от дома Ласситеров подстрелил самца рыси и принес его на плечах прямо к их крыльцу. Стучал до тех пор, пока они не вышли посмотреть.

— Я подстрелил этого большого парня в скалах вниз по вашему ручью, Роджер. Своей малышне я строго-настрого наказал сидеть дома, и на твоем месте не стал бы разгуливать по лесу по ночам, а уж на месте твоей жены тем более. Вокруг этих котов кишмя кишит.

Он сбросил труп на ступеньки и, кряхтя, расправил плечи.

— С этими ребятами шутки плохи… боже мой, Хельма, что с тобой? Роджер — скорее…

Роджер обернулся и как раз успел подхватить ее, оседающую наземь.

Принесенная в спальню, она очнулась и начала неуклюже извиняться за свою слабость, а Боб, поскорее ретировавшись, в сердцах выругался.

— Прости, Роджер. Нелл тоже терпеть не может всякой мертвечины, а ведь твоя Хельма еще похлеще. Стоило мне, старому дураку, подумать перед тем, как тащить сюда подстреленного кота!

Глядя вслед уходящему Бобу, Роджер подумал, что тот наверняка добавит кое-что к рассказам о Хельминой странности. Он не стал ни бранить, ни расспрашивать Хельму и не решился передать ей последние слова Коннора, сказанные нарочито вежливым тоном: «Я бы не хотел, чтоб она бегала в лесу по ночам. Я часто стреляю лесных котов и волков — за них платят, ты знаешь. Я, конечно, буду осторожнее, но сам знаешь!..»

После этого случая Хельма стала еще спокойнее и деловитей, потеряв, казалось, всякое желание выходить из дому. Встревоженный Роджер уговорил ее выйти прогуляться в сад и хотя бы ненадолго покинуть дом, где она себя заперла, отсыпаясь днем и неслышно, крадучись, обходя комнаты по ночам. Она отвечала уклончиво: слишком устала, чтобы выходить из дому, ребенок ночью двигается сильнее и не дает уснуть. Движения ее стали плавнее и замедленней, лицо округлилось, сочетание полных щек и резкой, угловатой линии скул, косого, стремительного разреза глаз под густыми бровями создавало особенное, загадочное и жутковатое выражение затаившейся хищности. Впрочем, в остальном все оставалось прежним.