Старшая сестра

– Пусти. Ерунду ты говоришь.

Она сердито посмотрела на меня, вырвалась и ушла.

Я закрыла за ней дверь и вошла в пустую комнату. Старший брат работал во вторую смену и был в шахте, младший бросил дома портфель и пошел гулять.

Дом не отапливался и совсем промерз. Слышно было, как у соседей играет радио: доносилась «Песенка погонщиков».

Я взглянула на дырявые татами. Раньше здесь, у алтаря, лежал футон, на котором спал Кунио. От лекарств и чая на полу остались черные пятна. Ясно вспомнился брат, тихо сидевший в углу и мурлыкавший себе под нос, мастеря цветы.

Он нашелся, но уже в больнице, с туберкулезом, и опять нужны деньги! Отчаяние охватило меня.

Я застыла посреди комнаты. Мать отправилась к Таминэ. А ведь мы и так еще не расплатились с долгами – чем же будем отдавать, если она займет еще? В конце каждого месяца мать бегала от кредиторов, бывало – даже пряталась в шкаф. И тогда оправдываться приходилось мне.

Интересно, сколько нужно денег? Наверно, тысяч пять, а может, и все десять? Такую огромную сумму Таминэ не дает в долг шахтерам из Коямы, где платят талонами, да и шахты стали прикрывать в последнее время… Я ясно представила себе, как измученная, сгорбившаяся, едва держась на ногах, мать вернется домой…

Я скинула пальто, натянула старенький свитер и надела фартук.

С шумом открылась входная дверь. Я раздвинула сёдзи и выглянула в прихожую.

– Эй, Сэцуко, ты уже дома?

Это пришел Хидэо. Он уже учился в седьмом классе и страшно гордился тем, что перерос меня на полголовы, – потому и разговаривал со мной как с маленькой.

– А что? – спросила я, беря корзину.

– Ага, идешь на распределительный пункт? Купи мне на талоны тапочки. Смотри, мои совсем порвались, дыры сплошные.

Хидэо сел на приступку, снял тапочки и протянул их мне.

– Тапочки там не продают, – сказала я, отворяя шкафчик для посуды. В нем было полно талонов. Талон на одну иену, на пять иен, на десять иен, на сто иен. Маленькие шершавые клочки бумаги, размером меньше иены, на них напечатано «денежный талон» и название шахты – Окадзаки.

– До каких пор они будут дурачить нас с этими липовыми деньгами? – пробормотала я.

– Не понимаю. – Брат с недоумением посмотрел на меня и спросил: – А когда будут продавать тапочки?

– Уже не будут. Ни тапочки, ни резиновые сапоги. На распределительный пункт почти не привозят товары с тех пор, как перевели нас на талоны. Вот шахтерские сапоги – пожалуйста.

– Дурочка, разве пойдешь в таких сапогах в школу? – Брат рассмеялся. Он заглянул в шкафчик: – Ух ты, сколько их накопилось!

– Покупать нечего – вот они и скапливаются. Сейчас, в пять часов, уже и идти нечего – не осталось ни рыбы, ни овощей, – буркнула я и поставила корзину на место.

– Почему это?

– Продукты там не залеживаются. Возьми хоть рис – его не купишь, если не займешь очередь с семи утра. Ты этого ничего не знаешь – спишь, а я встаю чуть свет и иду за рисом.

– Да ну? А я ничего не знал. Теперь буди меня. Я притащу его целый мешок.

– Дурачок! Кто тебе столько даст! Отвесят сколько положено на одного.

– Это почему?

– Откуда мне знать почему? Пойди к управляющему и спроси.

Я прошла на кухню. В коробке под раковиной еще было немного картошки и лука. Я взяла несколько картошин и, еще не зная, что приготовить, начала чистить. Потом решила сварить кашу.

Мать вернулась в восьмом часу. Я поставила на стол три порции пшеничной каши с соусом из карри, без мяса. Мать молча взяла ложку и, мрачно потупившись, начала есть.

Значит, не удалось ей достать денег, подумала я и тоже молча уткнулась в тарелку. Только брат, который ничего не знал, без умолку болтал о тапочках.

Сразу после ужина мать, как обычно, уселась за шитье под электрической лампочкой без абажура. Я пододвинула к ней маленькую печку, поставила на нее чайник и принялась убирать посуду.

Хидэо ушел к приятелю одолжить ножик для урока труда.

Я сполоснула посуду, промыла рис на завтрак, сходила к колонке за водой и, наполнив ведра, вернулась в комнату.

Мать окликнула меня.

– Что? – спросила я, задвигая сёдзи, присела рядом и протянула руки над печкой.

– Завтра утром по пути в школу зайдешь на почту и пошлешь телеграмму Ко-тян, – сказала мать, продолжая шить.

– Телеграмму? Какую телеграмму? – спросила я, потирая руки.

– Напиши: Кунио при смерти.

– Кунио правда умирает? – испугалась я.

– Пусть бросает свое патинко. Если в телеграмме написано «при смерти», ее легко отпустят, – не унималась мать.

– Зачем тебе надо, чтоб сестра ушла с работы?

Я никак не могла понять, куда она клонит.

Ничего не ответив, она упрямо сжала губы и продолжала шить.

Куда она хочет пристроить сестру, когда та уйдет из патинко? Я так и впилась глазами в непривычно холодный, неприступный профиль матери. И вспоминала, как она вернулась домой, погруженная в какие-то мрачные мысли, как ела, не проронив ни слова.

Верно, ей не удалось занять денег у Таминэ. Это уж точно, подумала я. А раз так, что же тогда? Я дошла, размышляя, до этого места и вдруг так и ахнула. Я поняла! И снова пристально посмотрела на мать.

Ее угрюмый взгляд по-прежнему не отрывался от иголки.

Я ужаснулась. Мать с Таминэ собираются продать сестру в один веселый дом[3] в Симоно-сэки. Таминэ не только давал деньги под проценты, но и зарабатывал другим грязным делом – поставлял женщин в увеселительные заведения. Разговоры об этом я слышала в нашем поселке. Даже до меня, школьницы, доходили слухи о том, что кто-то взял в долг у Таминэ и, не сумев вернуть деньги, продал дочь и жену. Это были не просто разговоры, я потом узнала, кого продали в этот веселый дом в Симоносэки, куда вели яркие красно-золотые ворота в китайском стиле.

Наверняка Таминэ сказал матери, что денег он ей дать не может, но если та согласится отдать дочь в Симоносэки, то он постарается ей посодействовать. В прошлый раз, дав нам денег в долг, он вместо процентов забрал сестру к себе к няньки. Потому-то, наверно, вспомнив, какая она красивая и молодая, он заговорил о ней с матерью.

Я задумалась: что же сделать, чтобы не отдавать сестру в Симоносэки? Отойдя от печки, я подсела к матери:

– Мам, послушай.

Мать молча подняла лицо и с подозрением покосилась на меня.

Я придвинулась к ней и очень серьезно сказала:

– Через четыре месяца я кончу школу. Пойду учиться в какую-нибудь швейную мастерскую, выучусь, буду много зарабатывать. Не забирай сестру из патинко, ладно?

– Ну что ты мелешь! – недовольно отмахнулась мать, а я, не помня себя, теребила лежавший у нее на коленях кусок материи для хаори.

– И я могу работать там же, в патинко, где сестра. Вдвоем мы будем зарабатывать много денег. Давай так и сделаем, а?

– Ну чего ты болтаешь? Никак в толк не возьму, о чем ты говоришь.

Мать сделала вид, будто действительно ничего не понимает, и нарочито медленно поправила подставку для шитья.

– Не понимаешь? Тебе же Таминэ предложил отправить сестру в Симоносэки! Я все поняла! – возмущенно выпалила я, и мать, сердито взглянув на меня, вдруг сказала:

– Ничего не поделаешь. Кунио надо класть в больницу. Да и долгов у нас полно. А где ты будешь работать, когда кончишь школу, – в патинко или где еще, – об этом рано говорить. Некуда нам деваться, и я решила: Ко-тян поедет в Симоносэки.

На следующее утро я пошла на почту, послала телеграмму и тут же отправилась в школу. Но я все время думала о сестре, и никакая учеба не шла мне в голову.

Вечером я примчалась домой и увидела, что сестра одиноко сидит у печки, даже не сняв пальто.

Знает ли она, в чем дело? Я с тяжелым сердцем вошла в комнату, боясь посмотреть ей в глаза.

– Сестрица, ты приехала? – задала я дурацкий вопрос – и так же ясно! – и бросила школьную сумку на «стол».

Сестра без улыбки взглянула на меня:

3

Вскоре после войны проституция была запрещена, но продолжала процветать под вывеской увеселительных заведений и турецких бань.