Средний пол

Хотя на самом деле он не последний. Внизу двигатель встречают другие рабочие, вставляющие его в наплывающие рамы. Они подсоединяют его к системе передач (двадцать пять секунд). А Виржбицкий продолжает сверлить, Стефанидис обтачивать, а О'Молли насаживать. Дед не видит ничего, кроме подшипника: руки берут его, обтачивают и кладут на место как раз в тот момент, когда появляется следующий. А приплывают они оттуда, где их штампуют и обжигают болванки в печах, а до этого — из литейного цеха, где работают негры, выпучив глаза от адского света и пламени. Они засыпают железную руду в плавильную печь и литейными ковшами разливают расплавленную сталь по формам. Лить надо с определенной скоростью: чуть быстрее — и формы расколются, чуть медленнее — и сталь застынет. Они не могут остановиться даже для того, чтобы стряхнуть с рук искры горящего металла. А бригадир не всегда успевает это сделать.

Литейный цех находится в самой глубине, но конвейер тянется еще дальше. Он ползет наружу, к горам угля и кокса и дальше к реке, где суда разгружают руду, и там превращается в саму реку, уходящую в северные леса, пока она не достигает своего истока, то есть самой земли, песчаника и известняка, таящегося в ее недрах, и оттуда конвейер снова поворачивает назад — к реке, грузовым судам и наконец к кранам, экскаваторам и плавильным печам, где расплавленная сталь разливается по формам, где она охлаждается и застывает, превращаясь в детали машин: двигатели, коробки передач и топливные баки модели Т 1922 года выпуска. Виржбицкий сверлит, Стефанидис обтачивает, О'Молли насаживает. Выше и ниже их с разных сторон другие рабочие засыпают в формовочные стержни песок и вбивают в них затычки или устанавливают опоки в вагранку. Многочисленные конвейеры пересекаются и разветвляются. Одни штампуют детали (пятьдесят секунд), другие куют их (сорок две секунды), третьи сваривают их вместе (одна минута десять секунд). Виржбицкий сверлит, Стефанидис обтачивает, О'Молли насаживает. И распределительный вал уплывает, кружа по цеху, пока его не подхватывают другие руки и не прикрепляют к двигателю, обретающему все более законченный вид. И вот он наконец готов. Рабочий отправляет его вниз, к накатывающей навстречу раме, в то время как еще трое достают из печи корпус, обожженный до такого блеска, что они видят в нем собственное отражение и тут же узнают себя, прежде чем опустить его на подъезжающую к ним раму. За руль вскакивает человек (три секунды), включает зажигание (две секунды), и готовая машина съезжает с конвейера.

Молчание днем и болтовня вечером. Каждый вечер мой измочаленный дед выходит с завода и идет в соседнее здание, где располагается школа английского языка Форда. Он садится за парту и раскрывает сборник упражнений. Парта вибрирует, словно класс движется на конвейере со скоростью 1,2 мили в час. Дед смотрит на английский алфавит, написанный на стенах. Вокруг него рядами сидят люди с такими же сборниками. Их волосы слиплись от засохшего пота, глаза покраснели от металлической пыли, руки ободраны. С покорностью послушников они хором читают:

«Рабочие должны пользоваться дома водой и мылом.

Ничто так не способствует успеху, как чистота.

Не плюйте дома на пол.

Уничтожайте дома мух.

Чем вы чище, тем больше возможностей открывается перед вами».

Иногда занятия английским продолжались и на работе. Однажды после лекции бригадира о повышении производительности труда Левти развил такую скорость, что начал обтачивать подшипник не за четырнадцать секунд, а за двенадцать. Однако вернувшись из сортира, он обнаружил, что на его токарном станке написано «штрейкбрехер», а ремень привода обрезан. Пока он искал новый привод, прозвучал рожок, и конвейер остановился.

— В чем дело? — заорал на него бригадир. — Каждый раз останавливая конвейер, мы теряем деньги. Если это повторится еще раз, ты будешь уволен. Понятно?

— Да, сэр.

— Запускайте!

И лента конвейера снова начинает двигаться. Когда бригадир уходит, О'Молли оглядывается по сторонам и шепчет:

— Не старайся всех обогнать. Понял? Иначе нам всем придется работать быстрее.

Дездемона оставалась дома и занималась приготовлением пищи. Лишившись необходимости ухаживать за шелкопрядами и подстригать тутовые деревья, доить коз и сплетничать с соседями, моя бабка полностью посвятила себя кухне. Пока Левти занимался обтачиванием подшипников, Дездемона готовила пастиччио, мусаку и галактобуреку. Она засыпала кухонный стол мукой и выскобленной палкой от швабры раскатывала тесто в листы не толще бумаги, которые выходили у нее один за другим как на конвейере, заполняя кухню. Потом они перемещались в гостиную, где она раскладывала их на мебели, покрытой простынями. Дездемона расхаживала взад и вперед, добавляя грецкие орехи, масло, мед, шпинат и сыр, потом покрывала их другим слоем теста, смазывала маслом и отправляла в печь. На заводе рабочие валились с ног от жары и усталости, а моя бабка умудрялась трудиться в две смены. Утром она вставала, чтобы приготовить завтрак и сложить ланч мужу, затем мариновала в вине ногу барашка. Днем она готовила домашние колбасы с фенхелем, которые затем развешивала коптиться над обогревательными трубами в подвале. В три часа она начинала готовить обед и только после этого позволяла себе передышку. Она садилась за кухонный стол и раскрывала свой сонник, чтобы определить значение сна, приснившегося накануне. Не было случая, чтобы на плите попыхивало менее трех кастрюль. Время от времени Джимми Зизмо приводил домой своих коллег по бизнесу — массивных мужчин с ветчинными лицами в широкополых шляпах. И Дездемона всегда была готова накормить их. Потом они уходили, и она мыла за ними посуду.

Единственное, с чем она не могла смириться, так это с походами по магазинам. Американские магазины пугали ее, а продукты повергали в уныние. Даже много лет спустя, увидев у нас на кухне «Макинтош Крогера», она поднимала его и говорила: «Ну и что? Мы этим коз кормили». Любой местный рынок вызывал в ней воспоминания об аромате персиков, инжира и грецких орехов в Бурсе. Не прожив и нескольких месяцев в Америке, Дездемона уже страдала от неизлечимой ностальгии. Так что после рабочего дня на заводе и занятий английским Левти еще приходилось закупать баранину, овощи, специи и мед.

Так они и жили… месяц… три… пять. Они с трудом вынесли свою первую зиму в Мичигане. Январь, начало второго ночи, Дездемона Стефанидис спит в ненавистной шляпе, полученной от активисток Христианской ассоциации, пытаясь спастись от холодного ветра, проникающего сквозь тонкие стены. Трубы отопления вздыхают и лязгают. Левти, положив тетрадь на колени, при свете свечи заканчивает домашнее задание. Он слышит шорох и, подняв голову, замечает два красных глаза, поблескивающих в дыре между досками. «Кры-са» — выводит он карандашом, прежде чем запустить им в грызуна. Дездемона продолжает спать. Он гладит ее по голове и говорит «любимая» по-английски. Новая страна и новый язык помогают все больше отстраняться от прошлого. Спящая рядом фигура с каждой ночью все меньше воспринимается им как сестра и все больше как жена. С каждым днем преград становится все меньше, и воспоминания о совершенном преступлении улетучиваются. (Но то, что забывают люди, помнят клетки.)

Наступила весна 1923 года. Дед, привыкший к многочисленным спряжениям древнегреческих глаголов, обнаружил, что английский, несмотря на всю его непоследовательность, довольно простой язык. Накопив добрую порцию словарного запаса, он начал обнаруживать в словах знакомые ингредиенты — то в корне, то в приставке, то в суффиксе. Для празднования первого выпуска английской школы Форда было решено устроить маскарад, на который был приглашен и Левти, как лучший студент.

— Что еще за маскарад? — спросила Дездемона.

— Я сейчас не могу тебе сказать. Это сюрприз. Но тебе придется кое-что сшить мне.

— Что именно?

— Ну, что-нибудь национальное.

Дело происходило в среду вечером. Левти и Зизмо сидели в зале, когда к ним внезапно вошла Лина, чтобы послушать «Час с Ронни Роннетом». Зизмо одарил ее неодобрительным взглядом, но она уже спряталась под наушниками.