Стеклянная мадонна

– Нет, Мануэль, для меня это было бы невыносимо. Чтобы они узнали обо мне правду? Нет! – Она в отчаянии замотала головой. – Вы, наверное, до сих пор, не уяснили, как это меня ранило, как ранит до сих пор и что значит разом лишиться родителей…

– Значит, не уяснил? – Он задумчиво покачал головой. – Вам надо понять одну вещь: то же самое случалось с десятками, сотнями, тысячами людей! Не у вас одной пошла прахом вся прошлая жизнь. – Он заглянул в ее зеленые глаза, мысленно умоляя ее не отводить взгляд. – Вам нравится, как это звучит: «Мануэль Мендоса»?

Она нетерпеливо качнула головой, давая понять, что ей не до забав, но ответ ее был учтив:

– Да, звучит приятно.

– Вот и я подумал так же, когда впервые услыхал это имя. Да будет вам известно, мое настоящее имя – Томми. Томми МакЛафлин. Вот как меня зовут в действительности. Другое имя я сам выбрал для себя, услыхав его как-то раз на дублинской набережной. Можете не сомневаться, я говорю чистую правду. МакЛафлины вырастили меня, но я знал, что не родной им. Я рассказывал вам о Марджи. Так вот, ее мать была повитухой; однажды в ее деревне объявилась молодая женщина на сносях. Человек, привезший ее, знать не знал, откуда она такая, он подобрал ее на дороге в нескольких милях от деревни. Спустя восемь часов на свет появился я. Это не ирландские байки, а чистая правда. Марджи рассказывала, что женщина та не походила на особу знатных кровей, но деньги при ней были, и немалые. Через десять дней после родов она ушла. С тех пор никто ее не видел. Она оставила в моей люльке десять золотых соверенов. Мать Марджи взяла монеты и меня; когда она умерла, я оказался у Марджи. Я считал себя Томми МакЛафлином до того дня, как мы с Марджи вышли прогуляться на набережную. Мне было тогда лет десять. С одного из кораблей сошел на берег человек – высокий, смуглый, по виду чужестранец: то ли итальянец, то ли испанец, то ли еще кто. Мы прошли мимо него, не оглянувшись, но тут на мостках появился некто, крикнувший: «Мануэль, Мануэль! Эй, Мануэль Мендоса!» Это имя показалось мне очень певучим: Ма-ну-эль Мен-до-са. Я спросил у Марджи, откуда приплыл этот человек. «Имя вроде испанское», – ответила она. «А я похож на испанца?» – спросил я. «Немного похож. А вообще-то и среди итальянцев попадаются блондины, зато кое-где в Ирландии встречаются такие же, как у тебя, заостренные лица».

Но я уже принял решение: буду испанцем! Вечером я сказал ей: «Я возьму имя того человека. Я буду Мануэлем Мендосой». В ответ она ласково потрепала меня за ухо. «Ты – Томми МакЛафлин. Ты мне все равно что родной». Но сам я с того дня считал себя Мануэлем Мендосой. – После продолжительного молчания он закончил: – Скорее всего, во мне не больше испанской крови, чем в вас. Я просто незаконнорожденный ирландец. Но всякому незаконнорожденному хочется за что-то уцепиться.

– Мануэль!.. – со слезами в голосе воскликнула она. – Мне так стыдно!

– Я рад. – Он встал и отодвинул табурет. Его голос снова зазвучал беспечно. Наклонившись к ней, он пообещал: – Доверьтесь мне, я с ней разберусь. Даю вам слово, она будет держать язык за зубами. Если она станет вас изводить, дайте ей отпор. Вспомните, как вы расправились с теми двумя парнями на прошлой неделе. Узелком можете ее не лупить, работайте языком. Такие, как она, понимают только острое словцо.

– Мануэль!.. – повторила она, словно давая понять, что ей не удастся взять над Бетти верх в перепалке. Однако не прошло и недели, как все случилось именно наоборот.

Аннабелла считала везением, что у нее и у Бетти разные обязанности, иначе напряжение стало бы невыносимым. Они встречались только за едой и по вечерам, когда, возвратившись от Мануэля, она усаживалась со всеми, бралась за шитье и открывала рот только тогда, когда к ней обращались.

Однако иногда ей приходилось наблюдать за Бетти из окна. Та частенько смеялась во дворе с Мануэлем, однажды они вышли вдвоем из сарая для дойки, и Бетти игриво отпихнула Мануэля рукой. Судя по всему, Мануэль сдержал слово и занялся Бетти. Для Аннабеллы стало неожиданностью, что их заигрывания оскорбляют ее. Однако именно это вынудило ее дать волю языку.

Это случилось вечером в пятницу. День выдался очень утомительный. К полудню Мануэль и Сеп укатили в Хексэм, чтобы доставить мяснику, постоянному клиенту Фэрбейрна, полдюжины свиней, а также забрать кое-какие заказы хозяйки; Бетти к полудню управилась с работой и поехала с ними. В шесть часов вечера раздалось громкое пение, свидетельствующее об их возвращении; они появились в кухне, нагруженные свертками, оживленные и говорливые. Аннабелла даже не взглянула на Мануэля. В семь вечера она не пошла давать ему очередной урок. Бетти, оказавшаяся вместе с ней в закутке для мытья посуды, поддела ее:

– Разве сегодня ты не учишь своего ребеночка буковкам?

Аннабелла приказала себе смолчать. Извинившись, она рано оставила вечернюю компанию и поднялась к себе, но, вместо того чтобы лечь, осталась сидеть на краю кровати, чтобы, дождавшись Бетти, наброситься на нее.

Не успела та войти, как Аннабелла, встав перед ней, выпалила:

– С меня довольно, Уотфорд! Разрешаю тебе спуститься к ним и все рассказать.

– Что ты мне разрешаешь?!

Ей ответила мисс Аннабелла Легрендж:

– Ты прекрасно слышала, что я сказала. Я разрешаю тебе спуститься и все им рассказать. Все, ты поняла?

– Неужто, мадам? Тогда вот что я вам скажу: я сама выберу для этого время.

– В таком случае, я сделаю это сама. – И Аннабелла решительно шагнула к двери. Бетти преградила ей путь и прошипела:

– Не дури! Что они подумают?

– Мне все рано, что они подумают. Все лучше, чем позволять тебе тиранить и шантажировать меня.

Они тяжело дышали друг дружке в лицо. Глядя на преобразившуюся Аннабеллу, Бетти быстро оценила ситуацию. Если Аннабелла сама все расскажет Фэрбейрнам, то у нее, Бетти, будет бледный вид: дело заключалось не столько в том, что Аннабелла выступала в роли бедняжки с тяжелой судьбой, сколько в том, что так могла выплыть истинная причина ее собственного ухода от Легренджей, отличная от той, которую она поведала. Она наплела Фэрбейрнам, что ее домогался хозяин, чем мгновенно расположила к себе доброе семейство.

Знала она и другое: как бы она ни относилась к Вилли, он был к ней холоден, разве что не отказывался похохотать в ее обществе. Другое дело Мануэль: этот был к ней неравнодушен и не скрывал этого. Со свойственной особам ее склада проницательностью она смекнула, что из-за этого ее бывшая подопечная закусила удила: не могла же она, проскитавшись с ним не один месяц, не привязаться к нему! Даже если она до сих мнит себя леди, такой красавчик не мог не произвести на нее впечатление. Тем более что он сильно отличается от остальных парней. Если она сейчас отпустит Аннабеллу вниз, то уйдут они оба, а ее собственное положение в этом доме уже никогда не будет прежним. Хочешь не хочешь, а придется сменить тактику. Сделав над собой усилие, она притворно уронила голову и сказала:

– Прости, что я тебя травила. Ты бы на моем месте поступила так же. Ты представить себе не можешь, каково мне было первые два года, когда я меняла хозяев, потому что не имела рекомендации. Меня девять раз выгоняли, и только на десятый я попала сюда.

Аннабелла перестала выгибать спину, посадка головы стала естественной. Она на время забыла, как Бетти распевала с Мануэлем песни, как терзала ее. Она думала: «Бетти права. Мне не понять, через что она прошла. Такое не сравнится даже с моими страданиями на протяжении этих месяцев, ведь со мной был Мануэль».

Она неторопливо отвернулась и отошла к кровати. Бетти побрела к своей. Так было установлено хрупкое перемирие.