Стеклянная мадонна

– Когда в тридцать седьмом году Куксон начал изготовлять листовое стекло, хватило ли у твоего папаши предвидения, чтобы последовать его примеру? Нет, он оказался таким же слепцом, как те болваны, что проморгали наступление века стали. Твой отец не смог или не сумел понять, что листовое стекло – материал будущего, из которого можно делать все, что угодно: двери, мебель – да, мебель. Даже полы. Почему бы и нет? Все! Но нет, он знай себе возился со всякой ерундой, вроде бутылочек и канделябров, скрипочек и шутовских мельничных колес, с какими чернь таскается по ярмаркам, напяливая в подражание господам цилиндры… Твой отец!

Он широко раскинул руки и задел канделябр на столе. От канделябра со щелчком, напоминающим удар пистолетного бойка, отломилась одна из восьми веточек и упала на стол со звуком, похожим на выстрел.

Она приказала рукам и мышцам лица оставаться неподвижными, зато все ее тело содрогнулось от возмущения.

Он не грешил против истины. Ее отец в самом деле не пожелал конкурировать со стекольным производством Куксона, что было только мудро, ибо Куксоны представляли собой стекольную династию, зародившуюся еще в конце XVII века, а фабрика Конвей-Редфордов появилась в Шилдсе всего полвека назад. Зато отец был художником стекла, он любил этот материал. В отличие от ее мужа, он не ограничивался посещением фабрики в лучшем случае раз в неделю, а ежедневно преодолевал шесть миль от Усадьбы до Шилдса на протяжении не менее сорока недель в году. Он знал всех своих работников по имени и заботился о них, не различая пьяниц и трезвенников.

Он впервые взял ее на фабрику, когда ей было всего шесть лет. Там она зачарованно наблюдала, как человек на табурете дует через трубку в какую-то горячую жидкость, висящую на другом конце, благодаря чему вскоре рождалась чудесная красная бутылочка. Отец всегда снабжал работников самым качественным сырьем: песок поступал из лучших карьеров лесов Фонтенбло во Франции и из Элам-Бей на острове Уайт. Песок из Уэльса, Бедфордшира и Ланкастера он браковал. В следующий раз ей довелось увидеть, как и без того мелкий песок, чтобы избавить от примесей, просеивают, промывают, прожигают, пока он не становится совершенно свободным от вкраплений железа, извести, глины, мела и магния. В детстве она жалела, что родилась не мальчиком и не может работать на стекольном заводе. Однако, не имея возможности изготовлять стекло, она вполне могла усвоить, как его производят. Поощряемая отцом, она засела за книги, повествующие о развитии стеклоделательного ремесла на протяжении веков. Она прочла про венецианцев, сирийцев, французских беженцев, которые, спасаясь на Альбионе от тирании своей страны, завезли сюда утраченное искусство выдувания стекла. Ей виделась горькая и жестокая ирония в том, что именно благодаря своим обширным знаниям о стекле она познакомилась с Эдмундом Легренджем.

Ее отец неизменно проводил по два месяца в году в Лондоне, чтобы ее мать не отвыкала от света и чтобы к нему привыкала она сама. Семья Конвеев-Редфордов не была титулованной, однако Редфорды могли проследить свой род на протяжении 300 последних лет, а Конвеи, материнский род, насчитывал внушительное количество лордов, графов и графинь.

На балу по случаю ее восемнадцатилетия, устроенном в их лондонском доме, отец познакомил ее с высоким, поразительно красивым молодым человеком, представив его как Эдмунда Легренджа, проявляющего интерес к стеклу.

Эдмунд Легрендж оказался третьим сыном преуспевающего стеклодела из Суррея. Он мог со знанием дела вести беседу о стекле. Она попала под обаяние его эрудиции, голоса, манер, внешности – особенно последнего. То, что он искал ее общества, казалось ей чудом, по сравнению с которым меркли любые библейские чудеса. Она была некрасива и сознавала это; зато для нее не был секретом ее ум, а также то, что мужчины избегают умных женщин. Но Эдмунд Легрендж был не из их числа. Услышав от отца, что он попросил ее руки, она упала в обморок. Когда после окончания лондонского сезона они возвратились домой, Эдмунд Легрендж последовал за ними, чтобы, поселившись у приятеля в тридцати милях, в Камберленде, продолжить свои ухаживания. Они продолжались полгода, после чего был заключен брак.

На свадьбе присутствовали многочисленные представители семейства Легренджей, одобрявшие выбор Эдмунда. Их реакцию правильнее бы было назвать облегчением, однако пока это именовалось счастьем. Они на разные лады твердили, что счастливы, оттого что Эдмунд стал семейным человеком.

Только после медового месяца до Розины дошло, почему остепенение Эдмунда доставило такое удовольствие его родне: она случайно узнала, что двумя годами раньше отец лишил его наследства, публично объявив, что не несет ответственности за долги своего третьего сына. Разочарование не заставило себя ждать: совсем скоро ей предстояло узнать, что она стала женой неисправимого игрока, лгуна, человека, чьи долги достигли сорока тысяч фунтов; прошло еще два года, прежде чем ей открылось, что супруг к тому же якшается с падшими женщинами, часто наведывается в один из борделей в Ньюкасле и имеет в Шилдсе содержанку. Все это тоже выплыло наружу по случайности. Как-то раз она уведомила супруга, что собирается вместе с матерью побывать в коттедже – так они именовали десятикомнатный дом на краю имения, – чтобы проверить, как протекает его реставрация. Однако они не прошли и четверти мили, когда прогремел гром, и гроза заставила их поспешить назад. Сократив путь, они добежали до террасы, выходящей на юг, и проникли в дом через высокие окна по соседству с отцовским кабинетом. Шум от их прихода был, видимо, заглушен очередным раскатом грома, который не дал им услышать голоса из соседней комнаты. Только когда Розина, переждав гром, чуть не разразилась проклятиями в адрес стихии, до нее долетел возмущенный голос отца:

– Вы – бессовестный мот!

Она хотела было войти в полуприкрытую дверь, но мать удержала ее, и она, застыв у двери, узнала о мужниных грехах, перечисленных ее отцом.

Несколько месяцев перед этим она пыталась скрывать его похождения, по крайней мере те, о которых ей было известно. Главное, что она изо всех сил стремилась утаить от родителей, заключалось в том, что ее личное состояние за короткий период замужества практически перестало существовать. Расточительность она еще могла ему простить, но то, о чем узнала, стоя за дверью, простить уже не смогла. Последнее разоблачение означало для нее конец брака – а с ним и жизни.

С того дня ее жизнь резко изменилась. Она перебралась в другую комнату, против чего муж не возражал. Когда спустя полгода умер отец, а мать переселилась в коттедж, он почти не скрывал ликования.

Отец, позаботившись о матери, завещал остаток капитала дочери, но с условием, что она не сможет воспользоваться ни самими деньгами, ни процентами с них, до тех пор пока ей не исполнится тридцать лет. Он оставил ей гончарное, свечное и трубное дело, но тоже с условием: доходы от этих фабрик, превышающие определенный порог, причитались матери. Только стекольный завод он завещал ей без дополнительных условий, так как знал, что все доходы от него без остатка уйдут на содержание усадьбы.

В то время казалось, что отец позаботился, чтобы ее супруг на протяжении предстоящих восьми лет собственным трудом зарабатывал на игорный дом и прочие прихоти, однако вскоре выяснилось, что Джон Конвей-Редфорд недооценил его порочную изобретательность и хитрость, а главное – отличное знание характера жены.

К концу третьего года совместной жизни и спустя целый год после того, как ему было отказано в праве делить с женой ложе, Эдмунд Легрендж принес поздним вечером домой месячного младенца.

На протяжении некоторого времени перед этим он пытался заполучить подпись Розины на документе, облегчающем его финансовое положение. Он требовал от нее согласия на продажу гончарной фабрики, но она упорно отказывала. Разумеется, все ее имущество по закону принадлежало и ему, однако его излишняя настойчивость прогневила бы ее мать, а он не хотел, чтобы и ее завещание обросло условиями; насколько он мог судить по ее затрудненному дыханию, ей тоже недолго оставалось мозолить ему глаза. Но в ту ночь, пьяный и расстроенный, он пренебрег осторожностью и, желая окончательно унизить жену, принес в дом ребенка, родившегося, как он точно знал, от него. Он ворвался к жене среди ночи, разбудил ее и, швырнув сверток ей на кровать, крикнул: «Это моя дочь, Аннабелла Легрендж! Что ты на это скажешь?»