Дело в том, что...

– И еще, – заторопился он, – когда лондонцы называют подножием то, что мы видели, они совершенно правы, хотя это совершенно не то, что имеют в виду американцы.

Поезда не было.

– Сочини песенку про это, – попросила Джессика. И Эймос послушно запел:

– Когда они говорят, идите вниз к подножию, вы думаете, что все поняли. Но не вздумайте побиться об заклад, потому что это далеко не так.

– Очень хорошо, папочка. Эймос поклонился.

И тут появился поезд. Он с грохотом катился к ним, приближался, как угрожающая катапульта. Джессика, пораженная его появлением, вдруг сказала матери:

– Дай мне Каддли.

– Дай ей ее Каддли, – перекричала Лайла шум поезда.

– У меня ее нет, – крикнул Эймос.

– Но мне просто необходима Каддли!

– Перестань, не надо шутить, – громко сказала Лайла, когда поезд сбросил скорость.

– Я не шучу.

– Где Каддли? – встревожилась Джессика.

Эймос и Лайла молча переглянулись.

– Где она? – повторила Джессика, а двери поезда уже открывались.

– Она тебе ее давала? – спросил Эймос. – Я уверен, что мне – нет.

– Она была у нее в такси. Помнишь, она там разговаривала с куклой.

– Где ты ее оставила, детка? – спросил Эймос.

Джессика пожала плечами:

– Что теперь делать?

Вместо ответа он поднял ребенка на руки и вошел в вагон. Лайла последовала за ними, двери захлопнулись, и тут Джессика истерически разрыдалась.

Эймос поставил ее и опустился перед ней на колени. Он не переносил слез дочери и чувствовал себя беспомощным в такие моменты, тем более, что Джессика плакала редко. Эймос растерялся, не зная, что делать. Он прижал ее к себе и держал, стоя на коленях посередине вагона. Лайла села на ближайшее к ним место и укоризненно глядела на Эймоса.

– Ну же, детка, перестань, не переживай так… вот и молодец, успокойся, все будет хорошо… – Прижатая к его шее голова Джессики оставалась неподвижной, он чувствовал на себе ее слезы. Вместо того чтобы успокоиться от его слов, она заплакала еще сильнее, но Эймос продолжал говорить убедительно, веселым голосом: – Ты у меня хорошая девочка, вытри слезки, вытри их насухо…

Все находившиеся в вагоне люди смотрели в их сторону, опять, как в галерее, на них глазели во все глаза, и он уже повысил голос, чтобы все им объяснить.

– Она просто…

И замолчал, прислушиваясь, как внутренний голос кричит: Это не их проклятое дело, пусть думают, что хотят, закрой свой поганый рот… и с благодарностью Эймос повиновался.

– Ну, ну, все не так плохо, – шептал он на ухо дочери, – у тебя же много других детей.

Рыдания Джессики усилились, и у него мелькнула мысль, правду ли говорят, что сердце может разорваться, хотя доктора никогда так не выражаются, и снова зашептал:

– Много детей, прекрасных милых деток, таких же милых, как Каддли, и ты это знаешь. Некоторых из них ты даже больше любишь, я знаю. – Это была ложь, но в отчаянии люди могут и не такое сказать.

Унылого вида тряпичная кукла с ужасным именем Каддли, привязанность к которой Эймос считал одним из проявлений дурного вкуса у Джессики, вошла в их жизнь однажды зимним снежным манхэттенским утром, несколько лет назад. Они еще жили на Уэст-Энде, и Лайла кормила Джессику грудью, когда раздался звонок в дверь. Эймос, заканчивающий работу над несколькими рекламными роликами для Нэйшнл Милк Компани, вышел из кабинета, открыл дверь и расписался в получении посылки, которую вручил почтальон. Обратный адрес – Вашингтон. Толстая оберточная бумага небрежно завязанной посылки была надорвана и помята, и Эймос, не думая, машинально снял ее и обнаружил внутри письмо и самодельную тряпичную куклу. Уже по дороге в свой кабинет прочел вложенную записку:

«Эймос, моя подруга прислала из Филадельфии вырезку статьи одной из местных воскресных газет. Газета была старой, в ней говорилось, что ты написал музыку к мюзиклу «Голубые глаза» и что после Филадельфии представление состоится в Нью-Йорке, в театре «Маджестик». Оттуда же я узнала, что ты женился и скоро станешь отцом. Передай мою любовь твоей жене и передай, что я надеюсь встретиться с ней когда-нибудь. Я сделала эту куклу для вашего ребенка. Мы давно не виделись, Эймос. Я желаю тебе успехов и благополучия.

Твоя тетя, Милдред Розенгейм».

Просто удивительно, как фамилия из девяти букв, за которой стояла лишь пожилая полная леди с круглым лицом, в которой не было ничего угрожающего, могла нагнать на него такую панику. Глядя на дверь кабинета, он торопливо порвал письмо на маленькие кусочки и, опустившись на колени перед камином, зажег спичку, надеясь, что бумага быстро загорится. Камин не использовали по назначению, потому что кабинет, по мнению Эймоса, был самой теплой комнатой на всей Уэст-Энд авеню. Но огонь вспыхнул почти мгновенно, тогда Эймос засунул туда же и оберточную бумагу вместе с веревкой. Пока он размышлял, горят ли тряпичные куклы, в дверь постучала Лайла. Эймосу пришлось открыть.

– Ты прячешь здесь рыжую красотку или еще что-нибудь? – весело спросила Лайла.

– У меня только эта блондинка. – Эймос притянул к себе свою молодую жену, целуя ее золотистые светлые волосы.

– Ну и ребеночек у нас, – заговорила Лайла, не пытаясь освободиться из его объятий, – поела залпом и сразу отключилась.

– Моя очередь. – Эймос поднял вверх блузку и, открыв грудь в лифчике для кормящих матерей, начал целовать.

– Как, вы сказали, ваше имя? – мягко спросила она.

– Мои друзья зовут меня Порфирио.

– Знаете, вы мне нравитесь, Порфирио.

Эймос поцеловал ее грудь последний раз, потом поцеловал губы и глаза.

– Тебе лучше одеться, – прошептал он, – если моя жена застанет нас, а ты в таком виде…

Лайла начала приводить одежду в порядок, но вдруг остановилась:

– У тебя горит камин?

– Эти манхэттенские зимы такие холодные, – кивнул он.

Она не могла сдержать смех:

– Ты просто сумасшедший, Эймос. Знаешь, что я больше всего в тебе люблю, как мне кажется? Ты просто непредсказуем. Ты непредсказуем, ты ненормальный, и бог мой, помоги мне, Боже, ты мой.

Она заправила блузку под юбку:

– Кто приходил?

Эймос показал тряпичную куклу. Лайла осмотрела ее.

– Кто-то сшил ее сам. Кукла самодельная. От кого?

– От одной из твоих бесчисленных кузин, я думаю.

– Разве не было письма?

Эймос покачал головой:

– Ни записки, ни обратного адреса.

– Да, у меня очень странные кузины, это известно. Что ж, потом выяснится, когда она нажалуется маме, что я была настолько груба, что даже не поблагодарила, и мы узнаем.

– Узнаем, – согласился Эймос.

Если они скептически отнеслись к появлению Каддли, пытаясь выяснить ее происхождение, то Джессика, без сомнения, сразу была без ума от куклы. Каддли стала постоянной спутницей дочери, разделяя с ней все ранние детские страхи и радости. Скоро Лайла вынуждена была признать определенную симпатию к кукле. Когда Джессика подросла и научилась есть самостоятельно, стало возможным иногда обедать вне дома. Каддли всегда была с ними, и Эймосу часто хотелось спросить столик на четверых. Однажды он так и сделал на последнем дне рождения Джессики. В кафе торгового центра, где они решили подкрепиться хот-догами и апельсиновым соком, Эймос попросил:

– Столик на четверых, пожалуйста, – и увидел, как глаза Джессики радостно сверкнули.

– Я вспомнила, – говорила Джессика, пока они поднимались на лифте в номер, – что сегодня не брала с собой ни одного своего ребенка. Значит, они все сейчас находятся у меня в комнате, там, где я их оставила. Они сидят на кровати. Значит, и моя Каддли сейчас тоже там.

– Детка, – нежно сказал Эймос, – она ушла, исчезла. Не надо зря себя тешить надеждой. Потерялась, и все.

– Я положила Кэти и Сузи на пол около кровати, а Каддли посадила на подушку.

Когда двери лифта открылись, Джессика бегом устремилась по коридору к двери номера. Эймос открыл дверь, и она бросилась сразу в гостиную, где стояла ее кровать. Когда родители подошли к ней, она сказала: